The Notion Club Papers-14
Jan. 30th, 2011 02:29 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
anariel_r Из это фрагмента любопытный читатель узнает, помимо всего прочего, как будет "Венгрия" по-венгерски (латиницей, правда, это название вштыривает сильнее, чем кириллицей).
Про языки и воплощенных - очень близко к "Осанвэ-кэнте".
Начало тут.
- «Арбол» - это Солнце на старосолярном, - ответил Джереми (52). – Ты хочешь сказать, Рэймер, что можешь добраться до старосолярного и что Льюис* не придумал эти слова?
* Это отсылка к «За пределами безмолвной планеты» и «Переландре»: какое-то время тому назад мы все их прочли по настоянию Джереми (пока он {продолжение сноски в конце след. страницы}
[с. 200]
- До старосолярного? – отозвался Рэймер. - Да нет. Хотя «Поля Арбола» - это, конечно, цитата из Льюиса. Что до прочих названий, это дело другое. В моем уме они связаны с местами и видениями столь же прочно, сколь в ваших умах связаны «хлеб» и Хлеб. Но, мыслю, мои названия «мои» в том смысле, в каком «хлеб» мне не принадлежит*.
Осмелюсь сказать вот что: все зависит от личных вкусов и талантов, но хоть я и филолог, думаю, что выучить чужие языки в свободном сне или видении мне стоило бы немалого труда. Конечно, учиться во снах можно; но когда в подлинном видении сталкиваешься с чем-то новым, ты ни с кем не разговариваешь или тебе это не требуется: если встречаешь чужой разум, нет нужды идти окольным путем, чтобы воспринять его. Явись мне в видении какой-нибудь чужой народ и даже услышь я их речь, смысл сказанного заглушил бы или затуманил восприятие звуков чужого языка; и если бы по пробуждении я помнил, о чем шла речь, и попытался бы пересказать услышанное, говорил бы я по-английски.
- Но на имена как таковые, имена собственные это не распространяется, так? – спросил Лаудэм.
- Нет, распространяется, - ответил Рэймер. – Голос может произнести «Эллор», но мне надо уловить в чужом сознании отблеск видения этого места. Даже если голос произносит «хлеб» или «вода», используя имена нарицательные, то, скорее всего, в качестве ядра аморфного образования (включающего вкусы и запахи) мне явятся конкретные образы булки, или ручейка, или стакана, наполненного прозрачной жидкостью.
Я бы сказал, что ты, Арри, более одарен фонетически и более чувствителен к звукам, нежели я, но, по-моему, даже тебе пришлось бы туго, попытайся ты в таких снах удержать в памяти звуковой облик иноязычных слов, да так,
{продолжение сноски с предыдущей страницы} пока он писал свою книгу «Придуманные страны». См. примечание к Ночи 60-ой, стр. 164. Джереми был поклонником Школы-паба (как сам он окрестил эту компанию) {аллюзия на Инклингов, которые собирались в оксфордских пабах}, и, став лектором, он вскоре прочел серию лекций под таким названием. От такого заглавия старый профессор Джонатан Гау оторопел и пришел в ажитацию; и Дж. предложил изменить название на «Льюис и Каролус» {аллюзия на имя-псевдоним Льюиса Кэррола (настоящее имя - Чарльз Лютвидж Доджсон), который из своего имени «Чарльз» через его латинскую форму «Каролус» (германское «Карл») сделал фамилию Carroll, а из «Лютвиджа» - «Льюис»}, или на «Оксфордское зазеркалье», или на «Джек и бобовый стебель»; что дела не поправило. За пределами Клуба Дж., возрождая интерес к этим людям, особого успеха не добился; однако книжка анонимных мемуаров «В жаждущие сороковые, или Все ходы и выходы Оксфордских пивных», вышедшая в 1980, привлекла к себе некоторое внимание.
* По словам Лаудэма, после заседания Рэймер рассказал ему, что, по его мнению, «Минал-зидар» переводится как «Незыблемая в небесах», а «Эмберю» и «Эллор» - просто названия. «Эшуризель» - это наименование, которое неким непереводимым образом означает смешение или сочетание красок; «Ошюль-кюллёш» же просто значит «Падающая вода». Н.Г.
[с.201]
чтобы их не исказило прямое воздействие смысла. А если тебе все-таки удастся запомнить звуки, тогда, весьма вероятно, ты утратишь смысл.
И все же… далеко-далеко за пределами этого мира, мира Речи, там, куда не доносятся никакие голоса и где недоступны иные имена… там мне слышались высказывания и имена не от мира сего.
- Да, да, - произнес Лаудэм. – Именно про это мне хочется послушать. Что это за язык? Ты сказал, это не старосолярный?
- Нет, - сказал Рэймер, - потому что никакого старосолярного не существует. Мне жаль расходиться с творими авторитетами, Джереми, но таково мое мнение. И кстати, как филолог я должен сказать, что обычно языку, средствам обмена информацией в историях про путешествия в космосе или во времени далеко даже до низкопробных транспортных средств, которые мы обсуждали на прошлой неделе. Авторы почти никогда не удосуживаются поразмыслить над языком, отнестись к нему со вниманием (53). Думаю, здесь Арри со мной согласится.
- Соглашусь, - откликнулся Лаудэм. – И именно по этой причине я по-прежнему желал бы услышать, где ты берешь свои названия и как ты это делаешь.
- Что ж, коль скоро ты и впрямь хочешь узнать, что это за названия, - отвечал Рэймер, - я скажу тебе, что это слова моего родного языка.
- Но уж конечно твой родной язык - английский? – отозвался Лаудэм. – Хотя родился ты на Мадагаскаре или в каком ином странном месте.
- Да нет же, дурачина! Не Мадагаскар, а Мадьярорсаг, то есть Венгрия! – возразил Рэймер. – В любом случае, английский не является моим родным языком. И вашим тоже. У каждого из нас имеется свой собственный родной язык – по крайней мере, в теории. Люди с такой жилкой могут трудиться над своим языком и совершенствовать его в снах, посвященных работе. Некоторые люди – а их гораздо больше, чем можно подумать, – пытаются заниматься тем же самым в часы бодрствования, причем не всегда сознательно. Иногда это лишь переделка под свой вкус существующих слов; иногда – изобретение новых (по имеющимся моделям, как правило); но порой дело доходит до создания изысканных языков собственной работы, хранимых в тайне от окружающих: в тайне лишь потому, что другим людям это, конечно, не очень интересно.
Но унаследованный язык, первый из выученных, – тот, который обычно неверно именуют «родным», - врезывается глубоко и когда мы еще очень малы. Вряд ли возможно избежать его воздействия. Языки, которые мы изучаем в последующие годы, также влияют на наш врожденный стиль, окрашивая наш лингвистический вкус; и чем раньше выучен язык, тем мощнее его воздействие. Таким образом на меня повлиял венгерский, и повлиял сильно. Но, полагаю, отчасти венгерский обязан силой этого воздействия тому факту, что во многих отношениях он гораздо лучше отвечает моему собственному врожденному вкусу, нежели английский. Когда вы конструируете новый язык, все может выглядеть так, будто вы используете
[стр. 202]
материал, позаимствованный из известных вам языков, но на самом деле выбираете вы те элементы, которые ближе всего вашему врожденному чутью.
В тех редких снах, о которых я размышлял, ты оказываешься один-одинешенек в дальних краях, где не звучат ничьи голоса, и тогда твой собственный врожденный язык начинает бить ключом, рождая новые слова для необычного и незнакомого.
- Где не звучат голоса? – переспросил Джереми. – Ты имеешь в виду места, где нет ничего похожего на человеческий язык?
- Да, - ответил Рэймер. – Строго говоря, язык, каким он известен нам, на Земле, - то есть означающее (то, что мы воспринимаем посредством органов чувств) плюс означаемое (то, что воспринимается разумом) – специфическая особенность воплощенного разума; неотъемлемая, первичная характеристика инкарнации, сопряжения. Лишь хнау, если снова применить излюбленное Джереми льюисовское слово, могут иметь язык. Лишенные разума на это неспособны, а невоплощенным это либо недоступно, либо ненужно.
- Однако часто отмечается, что духи говорят, - произнес Фрэнкли.
- Верно, - ответил Рэймер. – Но я не знаю, говорят ли духи на самом деле или они заставляют вас услышать себя – точно так же, как они заставляют себя увидеть в соответствующем облике посредством непосредственного воздействия на сознание. Задача сделать это воздействие внятным для воплощенного сознания зачастую, надо думать, ложится на воспринимающего. Хотя, безусловно, духи, пожелай они того, способны сделать так, что вы услышите те слова и увидите те образы, которые вам хотят передать. Но в любом случае нормальный ход событий будет, так сказать, обращен вспять, извне наружу: означаемое переводится в означающее. Притом результаты звукового и визуального восприятия могут почти ничем не отличаться от обычных, если не считать некоего невнятного ощущения; однако иногда все же можно уловить, что привычный порядок изменен.
- Я не знаю, что умеют духи, - произнес Лаудэм, - но я не понимаю, почему бы им не издавать самые обычные звуки (как эльдилы в «Переландре») – например, взять и заставить воздух колебаться соответствующим образом? Кажется, они способны воздействовать на материю напрямую.
- Пожалуй, что и способны, - сказал Рэймер. – Но сомневаюсь, что им бы взбрело в голову поступить так ради подобной цели. Общение двух разумов проще осуществить другим способом. И непосредственное воздействие на сознание, как видится, лучше объясняет те чувства, которые обычно обуревают людей в подобных обстоятельствах. Зачастую человек чувствует потрясение, ощущает, что затронуто само его естество. Направление движения - изнутри наружу, пусть даже человек ощущает, что причина находится вовне, что это не он сам, а нечто иное. Это совсем не то, что восприятие слухом внешнего источника звука, пусть даже вполне может быть так, что сообщение, переданное разуму напрямую, не несет в себе ничего странного или тревожного, в то время как сказанное обычным для воплощенных образом наделено ошеломляющим смыслом.
[с. 203]
- Ты говоришь так, как будто точно это знаешь, - произнес Джереми. – Откуда тебе все это известно?
- Нет, я вовсе не утверждаю, будто точно знаю, и мое слово – не закон. Я чувствую, что это так. Меня посещали, то есть – со мной говорили, - серьезно произнес Рэймер. – Тогда, по-моему, смысл был передан непосредственно, напрямую, а несовершенный перевод ощутимо запоздал – и его я услышал. Во многих рассказах о подобных событиях я, сколь можно судить, обнаружил схожие впечатления, пусть даже они были намного сильнее.
- Ты так говоришь, что можно подумать, будто это галлюцинация, - сказал Фрэнкли.
- Еще бы, - откликнулся Рэймер. – Галлюцинация устроена похожим образом. Если поразмыслить о болезненных состояниях, то можно придти к выводу, что причина их - не вовне; и тем не менее, нечто (даже если этого всего лишь какая-то часть тела) влияет на разум и заставляет его переводить изнутри наружу. Если верить в одержимость или нападение злых духов, процесс описывается точно так же, единственная разница – это разница между злым умыслом и доброй волей, ложью и правдой. В мире есть Ложь и Болезнь, причем не только среди людей.
Наступило молчание.
- Мы сильно уклонились от старосолярного, я так понимаю? – наконец произнес Гилдфорд.
- По мне, так от сути дела мы не отвлеклись, - ответил Рэймер. – Как бы то ни было, если есть – или даже «был» - какой-то старосолярный, тогда либо я, либо Льюис, либо мы оба ошибаемся на его счет. Потому что с названиям вроде «Арбол», «Переландра» или «Глунд» я не сталкиваюсь (54). Те названия, которые приходят ко мне, гораздо ближе к формам, которые я придумываю, когда мне нужны слова или имена для историй, сочиняемых наяву.
Я думаю, что может быть старочеловеческий язык, или изначальный адамический – такой непременно существовал, хотя нельзя быть уверенным, что все наши языки восходят непосредственно к нему; единственное общее неоспоримое наследие – это склонность к словотворчеству, необоримая потребность в создании слов. Но старочеловеческий никак не может быть первичным языком разумных животных иного происхождения, например хросса у Льюиса (55). Поскольку две эти разновидности воплощенных, люди и хросса, совершенно различны, и физическая основа, которая определяет символоформы, была бы иной изначально. Слияние тела и разума имело бы совершенно иные выразительные особенности. Форма выражения не обязательно была бы голосовой или вообще звуковой. Без символов у вас нет языка; а язык начинается лишь с воплощением, не раньше. Но, конечно, если вы путаете язык с формами мышления, тогда вы можете,
[с. 204]
наверное, говорить о стяросолярном. Но тогда почему бы сразу не говорить о старовселенском? (56)
- В любом случае, я не думаю, что со старосолярным есть какой-то вопрос. Я не верю, будто во всей Солнечной системе водятся какие-то хнау помимо нас.
- Откуда тебе знать? – спросил Фрэнкли.
- Полагаю, чтобы знать, достаточно увидеть, - ответил Рэймер. – Я всего лишь единожды видел нечто такое, что счел следами подобных созданий, но об этом я расскажу вам через минуту.
Я допускаю, что здесь возможна ошибка. Я никогда особенно не интересовался людьми. Именно по этой причине, когда я только начал писать и попытался писать о людях (поскольку это казалось делом решенным и единственной популярной темой), плоды моих усилий, как вы видите, даже во сне оказались столь незначительными. Сейчас я ненормально мало интересуюсь людьми в целом, хотя могу проникнуться глубоким интересом к тому или иному уникальному индивидууму; и чем меньше вокруг меня народу, тем лучше для меня. Я не прочесывал Поля Арбола в поисках людей! Полагаю, в снах я мог не обратить на них внимания или проглядеть их. Но это представляет мне невероятным. Из того, что я люблю одиночество в лесу, среди деревьев, которых не касалась людская рука, вовсе не следует, будто я не замечу в лесу ни следов работы человека, ни людей, которых там повстречаю. Скорее наоборот!
Правда то, что мне нечасто приходилось видеть планеты Солнечной системы и что я не исследовал их со всей тщательностью: если вы ищете сколько-нибудь мыслимую органическую жизнь, напоминающую ту, что известна нам, в этом редко возникает нужда. Но увиденное убеждает меня в том, что вся наша система, за исключением Земли, совершенно лишена жизни (как мы ее понимаем). Марс – это жуткая мешанина пустынь и каньонов; Венера – кипящая круговерть ветра и пара над истерзанным бурей ядром, погруженным в сумерки. Но если вам нужны звук и картинка, извольте: курящееся черное море, вздымающееся подобно Эвересту, беснуется в сумраке над еле видимыми затопленными вершинами и откатывается с ревом водопадов, напоминающем о конце Атлантиды. Отправляйтесь туда! Картина величественная, но Покоем там не пахнет. Там мне было отрадно, хотя словечко это не отдает Венере должного. Я не могу описать, какое испытываю одушевление, как усиливается интеллектуальный интерес, как только я оставляю позади всю эту окрошку - историю муравейника. Я не мизантроп. То, что люди на самом деле одиноки в Эн (57), делает эту авантюру еще более захватывающей и напряженной, гораздо более важной, опасной и одинокой. В Эн - ибо такое мое имя для этого освещенного солнцем архипелага, затерянного в Великих Морях.
Мы можем отбросить тени на другие острова, если
[с.205]
пожелаем того. Это законная и хорошая форма вымысла; но это вымысел и родом он с Земли, Болтливой планеты. Если какие хнау и поселятся на алом Гормоке или ярко-облачной Зингиль (58), то лишь те, которых мы сами приведем туда.
- А почему ты думаешь, что ты видел именно планеты Солнечной системы, а не какие-нибудь другие места в космической дали? – спросил Фрэнкли (59).
- Ну, там я побывал, будучи настроен на исследовательский лад, - сказал Рэймер, - и искал признаки, доступные моему разумению. Это были планеты, они вращались вокруг нашего Солнца – или какого-то солнца примерно так, как говорится в книгах, насколько мне удалось понять. А дальние небеса имели примерно тот же самый вид, как и на Земле – а на мой малограмотный взгляд, разницы не было вообще никакой. И старину Энекёля, Сатурн (60), ни с чем не перепутаешь, хотя, полагаю, нет ничего невозможного в том, что где-нибудь во вселенной имеется его двойник.
- А ты не расскажешь, что ты там увидел? – попросил Фрэнкли. – Я сам однажды попытался описать сатурнианский пейзаж* (61), и мне любопытно, поддерживашь ли ты меня.
- Поддерживаю до некоторой степени, - сказал Рэймер. – Эта мысль пришла мне в голову, как только я оказался там. Я даже подумал, уж не случилось ли и тебе побывать там или услышать чей-нибудь заслуживающий доверия рассказ, пусть даже наяву ты ничего такого не помнишь. Но уже поздно. Я устал и уверен, что и вы тоже устали.
- Расскажи еще что-нибудь напоследок! – взмолился Джереми. – Вообще-то ты пока открыл нам мало нового.
Продолжение
Про языки и воплощенных - очень близко к "Осанвэ-кэнте".
Начало тут.
- «Арбол» - это Солнце на старосолярном, - ответил Джереми (52). – Ты хочешь сказать, Рэймер, что можешь добраться до старосолярного и что Льюис* не придумал эти слова?
* Это отсылка к «За пределами безмолвной планеты» и «Переландре»: какое-то время тому назад мы все их прочли по настоянию Джереми (пока он {продолжение сноски в конце след. страницы}
[с. 200]
- До старосолярного? – отозвался Рэймер. - Да нет. Хотя «Поля Арбола» - это, конечно, цитата из Льюиса. Что до прочих названий, это дело другое. В моем уме они связаны с местами и видениями столь же прочно, сколь в ваших умах связаны «хлеб» и Хлеб. Но, мыслю, мои названия «мои» в том смысле, в каком «хлеб» мне не принадлежит*.
Осмелюсь сказать вот что: все зависит от личных вкусов и талантов, но хоть я и филолог, думаю, что выучить чужие языки в свободном сне или видении мне стоило бы немалого труда. Конечно, учиться во снах можно; но когда в подлинном видении сталкиваешься с чем-то новым, ты ни с кем не разговариваешь или тебе это не требуется: если встречаешь чужой разум, нет нужды идти окольным путем, чтобы воспринять его. Явись мне в видении какой-нибудь чужой народ и даже услышь я их речь, смысл сказанного заглушил бы или затуманил восприятие звуков чужого языка; и если бы по пробуждении я помнил, о чем шла речь, и попытался бы пересказать услышанное, говорил бы я по-английски.
- Но на имена как таковые, имена собственные это не распространяется, так? – спросил Лаудэм.
- Нет, распространяется, - ответил Рэймер. – Голос может произнести «Эллор», но мне надо уловить в чужом сознании отблеск видения этого места. Даже если голос произносит «хлеб» или «вода», используя имена нарицательные, то, скорее всего, в качестве ядра аморфного образования (включающего вкусы и запахи) мне явятся конкретные образы булки, или ручейка, или стакана, наполненного прозрачной жидкостью.
Я бы сказал, что ты, Арри, более одарен фонетически и более чувствителен к звукам, нежели я, но, по-моему, даже тебе пришлось бы туго, попытайся ты в таких снах удержать в памяти звуковой облик иноязычных слов, да так,
{продолжение сноски с предыдущей страницы} пока он писал свою книгу «Придуманные страны». См. примечание к Ночи 60-ой, стр. 164. Джереми был поклонником Школы-паба (как сам он окрестил эту компанию) {аллюзия на Инклингов, которые собирались в оксфордских пабах}, и, став лектором, он вскоре прочел серию лекций под таким названием. От такого заглавия старый профессор Джонатан Гау оторопел и пришел в ажитацию; и Дж. предложил изменить название на «Льюис и Каролус» {аллюзия на имя-псевдоним Льюиса Кэррола (настоящее имя - Чарльз Лютвидж Доджсон), который из своего имени «Чарльз» через его латинскую форму «Каролус» (германское «Карл») сделал фамилию Carroll, а из «Лютвиджа» - «Льюис»}, или на «Оксфордское зазеркалье», или на «Джек и бобовый стебель»; что дела не поправило. За пределами Клуба Дж., возрождая интерес к этим людям, особого успеха не добился; однако книжка анонимных мемуаров «В жаждущие сороковые, или Все ходы и выходы Оксфордских пивных», вышедшая в 1980, привлекла к себе некоторое внимание.
* По словам Лаудэма, после заседания Рэймер рассказал ему, что, по его мнению, «Минал-зидар» переводится как «Незыблемая в небесах», а «Эмберю» и «Эллор» - просто названия. «Эшуризель» - это наименование, которое неким непереводимым образом означает смешение или сочетание красок; «Ошюль-кюллёш» же просто значит «Падающая вода». Н.Г.
[с.201]
чтобы их не исказило прямое воздействие смысла. А если тебе все-таки удастся запомнить звуки, тогда, весьма вероятно, ты утратишь смысл.
И все же… далеко-далеко за пределами этого мира, мира Речи, там, куда не доносятся никакие голоса и где недоступны иные имена… там мне слышались высказывания и имена не от мира сего.
- Да, да, - произнес Лаудэм. – Именно про это мне хочется послушать. Что это за язык? Ты сказал, это не старосолярный?
- Нет, - сказал Рэймер, - потому что никакого старосолярного не существует. Мне жаль расходиться с творими авторитетами, Джереми, но таково мое мнение. И кстати, как филолог я должен сказать, что обычно языку, средствам обмена информацией в историях про путешествия в космосе или во времени далеко даже до низкопробных транспортных средств, которые мы обсуждали на прошлой неделе. Авторы почти никогда не удосуживаются поразмыслить над языком, отнестись к нему со вниманием (53). Думаю, здесь Арри со мной согласится.
- Соглашусь, - откликнулся Лаудэм. – И именно по этой причине я по-прежнему желал бы услышать, где ты берешь свои названия и как ты это делаешь.
- Что ж, коль скоро ты и впрямь хочешь узнать, что это за названия, - отвечал Рэймер, - я скажу тебе, что это слова моего родного языка.
- Но уж конечно твой родной язык - английский? – отозвался Лаудэм. – Хотя родился ты на Мадагаскаре или в каком ином странном месте.
- Да нет же, дурачина! Не Мадагаскар, а Мадьярорсаг, то есть Венгрия! – возразил Рэймер. – В любом случае, английский не является моим родным языком. И вашим тоже. У каждого из нас имеется свой собственный родной язык – по крайней мере, в теории. Люди с такой жилкой могут трудиться над своим языком и совершенствовать его в снах, посвященных работе. Некоторые люди – а их гораздо больше, чем можно подумать, – пытаются заниматься тем же самым в часы бодрствования, причем не всегда сознательно. Иногда это лишь переделка под свой вкус существующих слов; иногда – изобретение новых (по имеющимся моделям, как правило); но порой дело доходит до создания изысканных языков собственной работы, хранимых в тайне от окружающих: в тайне лишь потому, что другим людям это, конечно, не очень интересно.
Но унаследованный язык, первый из выученных, – тот, который обычно неверно именуют «родным», - врезывается глубоко и когда мы еще очень малы. Вряд ли возможно избежать его воздействия. Языки, которые мы изучаем в последующие годы, также влияют на наш врожденный стиль, окрашивая наш лингвистический вкус; и чем раньше выучен язык, тем мощнее его воздействие. Таким образом на меня повлиял венгерский, и повлиял сильно. Но, полагаю, отчасти венгерский обязан силой этого воздействия тому факту, что во многих отношениях он гораздо лучше отвечает моему собственному врожденному вкусу, нежели английский. Когда вы конструируете новый язык, все может выглядеть так, будто вы используете
[стр. 202]
материал, позаимствованный из известных вам языков, но на самом деле выбираете вы те элементы, которые ближе всего вашему врожденному чутью.
В тех редких снах, о которых я размышлял, ты оказываешься один-одинешенек в дальних краях, где не звучат ничьи голоса, и тогда твой собственный врожденный язык начинает бить ключом, рождая новые слова для необычного и незнакомого.
- Где не звучат голоса? – переспросил Джереми. – Ты имеешь в виду места, где нет ничего похожего на человеческий язык?
- Да, - ответил Рэймер. – Строго говоря, язык, каким он известен нам, на Земле, - то есть означающее (то, что мы воспринимаем посредством органов чувств) плюс означаемое (то, что воспринимается разумом) – специфическая особенность воплощенного разума; неотъемлемая, первичная характеристика инкарнации, сопряжения. Лишь хнау, если снова применить излюбленное Джереми льюисовское слово, могут иметь язык. Лишенные разума на это неспособны, а невоплощенным это либо недоступно, либо ненужно.
- Однако часто отмечается, что духи говорят, - произнес Фрэнкли.
- Верно, - ответил Рэймер. – Но я не знаю, говорят ли духи на самом деле или они заставляют вас услышать себя – точно так же, как они заставляют себя увидеть в соответствующем облике посредством непосредственного воздействия на сознание. Задача сделать это воздействие внятным для воплощенного сознания зачастую, надо думать, ложится на воспринимающего. Хотя, безусловно, духи, пожелай они того, способны сделать так, что вы услышите те слова и увидите те образы, которые вам хотят передать. Но в любом случае нормальный ход событий будет, так сказать, обращен вспять, извне наружу: означаемое переводится в означающее. Притом результаты звукового и визуального восприятия могут почти ничем не отличаться от обычных, если не считать некоего невнятного ощущения; однако иногда все же можно уловить, что привычный порядок изменен.
- Я не знаю, что умеют духи, - произнес Лаудэм, - но я не понимаю, почему бы им не издавать самые обычные звуки (как эльдилы в «Переландре») – например, взять и заставить воздух колебаться соответствующим образом? Кажется, они способны воздействовать на материю напрямую.
- Пожалуй, что и способны, - сказал Рэймер. – Но сомневаюсь, что им бы взбрело в голову поступить так ради подобной цели. Общение двух разумов проще осуществить другим способом. И непосредственное воздействие на сознание, как видится, лучше объясняет те чувства, которые обычно обуревают людей в подобных обстоятельствах. Зачастую человек чувствует потрясение, ощущает, что затронуто само его естество. Направление движения - изнутри наружу, пусть даже человек ощущает, что причина находится вовне, что это не он сам, а нечто иное. Это совсем не то, что восприятие слухом внешнего источника звука, пусть даже вполне может быть так, что сообщение, переданное разуму напрямую, не несет в себе ничего странного или тревожного, в то время как сказанное обычным для воплощенных образом наделено ошеломляющим смыслом.
[с. 203]
- Ты говоришь так, как будто точно это знаешь, - произнес Джереми. – Откуда тебе все это известно?
- Нет, я вовсе не утверждаю, будто точно знаю, и мое слово – не закон. Я чувствую, что это так. Меня посещали, то есть – со мной говорили, - серьезно произнес Рэймер. – Тогда, по-моему, смысл был передан непосредственно, напрямую, а несовершенный перевод ощутимо запоздал – и его я услышал. Во многих рассказах о подобных событиях я, сколь можно судить, обнаружил схожие впечатления, пусть даже они были намного сильнее.
- Ты так говоришь, что можно подумать, будто это галлюцинация, - сказал Фрэнкли.
- Еще бы, - откликнулся Рэймер. – Галлюцинация устроена похожим образом. Если поразмыслить о болезненных состояниях, то можно придти к выводу, что причина их - не вовне; и тем не менее, нечто (даже если этого всего лишь какая-то часть тела) влияет на разум и заставляет его переводить изнутри наружу. Если верить в одержимость или нападение злых духов, процесс описывается точно так же, единственная разница – это разница между злым умыслом и доброй волей, ложью и правдой. В мире есть Ложь и Болезнь, причем не только среди людей.
Наступило молчание.
- Мы сильно уклонились от старосолярного, я так понимаю? – наконец произнес Гилдфорд.
- По мне, так от сути дела мы не отвлеклись, - ответил Рэймер. – Как бы то ни было, если есть – или даже «был» - какой-то старосолярный, тогда либо я, либо Льюис, либо мы оба ошибаемся на его счет. Потому что с названиям вроде «Арбол», «Переландра» или «Глунд» я не сталкиваюсь (54). Те названия, которые приходят ко мне, гораздо ближе к формам, которые я придумываю, когда мне нужны слова или имена для историй, сочиняемых наяву.
Я думаю, что может быть старочеловеческий язык, или изначальный адамический – такой непременно существовал, хотя нельзя быть уверенным, что все наши языки восходят непосредственно к нему; единственное общее неоспоримое наследие – это склонность к словотворчеству, необоримая потребность в создании слов. Но старочеловеческий никак не может быть первичным языком разумных животных иного происхождения, например хросса у Льюиса (55). Поскольку две эти разновидности воплощенных, люди и хросса, совершенно различны, и физическая основа, которая определяет символоформы, была бы иной изначально. Слияние тела и разума имело бы совершенно иные выразительные особенности. Форма выражения не обязательно была бы голосовой или вообще звуковой. Без символов у вас нет языка; а язык начинается лишь с воплощением, не раньше. Но, конечно, если вы путаете язык с формами мышления, тогда вы можете,
[с. 204]
наверное, говорить о стяросолярном. Но тогда почему бы сразу не говорить о старовселенском? (56)
- В любом случае, я не думаю, что со старосолярным есть какой-то вопрос. Я не верю, будто во всей Солнечной системе водятся какие-то хнау помимо нас.
- Откуда тебе знать? – спросил Фрэнкли.
- Полагаю, чтобы знать, достаточно увидеть, - ответил Рэймер. – Я всего лишь единожды видел нечто такое, что счел следами подобных созданий, но об этом я расскажу вам через минуту.
Я допускаю, что здесь возможна ошибка. Я никогда особенно не интересовался людьми. Именно по этой причине, когда я только начал писать и попытался писать о людях (поскольку это казалось делом решенным и единственной популярной темой), плоды моих усилий, как вы видите, даже во сне оказались столь незначительными. Сейчас я ненормально мало интересуюсь людьми в целом, хотя могу проникнуться глубоким интересом к тому или иному уникальному индивидууму; и чем меньше вокруг меня народу, тем лучше для меня. Я не прочесывал Поля Арбола в поисках людей! Полагаю, в снах я мог не обратить на них внимания или проглядеть их. Но это представляет мне невероятным. Из того, что я люблю одиночество в лесу, среди деревьев, которых не касалась людская рука, вовсе не следует, будто я не замечу в лесу ни следов работы человека, ни людей, которых там повстречаю. Скорее наоборот!
Правда то, что мне нечасто приходилось видеть планеты Солнечной системы и что я не исследовал их со всей тщательностью: если вы ищете сколько-нибудь мыслимую органическую жизнь, напоминающую ту, что известна нам, в этом редко возникает нужда. Но увиденное убеждает меня в том, что вся наша система, за исключением Земли, совершенно лишена жизни (как мы ее понимаем). Марс – это жуткая мешанина пустынь и каньонов; Венера – кипящая круговерть ветра и пара над истерзанным бурей ядром, погруженным в сумерки. Но если вам нужны звук и картинка, извольте: курящееся черное море, вздымающееся подобно Эвересту, беснуется в сумраке над еле видимыми затопленными вершинами и откатывается с ревом водопадов, напоминающем о конце Атлантиды. Отправляйтесь туда! Картина величественная, но Покоем там не пахнет. Там мне было отрадно, хотя словечко это не отдает Венере должного. Я не могу описать, какое испытываю одушевление, как усиливается интеллектуальный интерес, как только я оставляю позади всю эту окрошку - историю муравейника. Я не мизантроп. То, что люди на самом деле одиноки в Эн (57), делает эту авантюру еще более захватывающей и напряженной, гораздо более важной, опасной и одинокой. В Эн - ибо такое мое имя для этого освещенного солнцем архипелага, затерянного в Великих Морях.
Мы можем отбросить тени на другие острова, если
[с.205]
пожелаем того. Это законная и хорошая форма вымысла; но это вымысел и родом он с Земли, Болтливой планеты. Если какие хнау и поселятся на алом Гормоке или ярко-облачной Зингиль (58), то лишь те, которых мы сами приведем туда.
- А почему ты думаешь, что ты видел именно планеты Солнечной системы, а не какие-нибудь другие места в космической дали? – спросил Фрэнкли (59).
- Ну, там я побывал, будучи настроен на исследовательский лад, - сказал Рэймер, - и искал признаки, доступные моему разумению. Это были планеты, они вращались вокруг нашего Солнца – или какого-то солнца примерно так, как говорится в книгах, насколько мне удалось понять. А дальние небеса имели примерно тот же самый вид, как и на Земле – а на мой малограмотный взгляд, разницы не было вообще никакой. И старину Энекёля, Сатурн (60), ни с чем не перепутаешь, хотя, полагаю, нет ничего невозможного в том, что где-нибудь во вселенной имеется его двойник.
- А ты не расскажешь, что ты там увидел? – попросил Фрэнкли. – Я сам однажды попытался описать сатурнианский пейзаж* (61), и мне любопытно, поддерживашь ли ты меня.
- Поддерживаю до некоторой степени, - сказал Рэймер. – Эта мысль пришла мне в голову, как только я оказался там. Я даже подумал, уж не случилось ли и тебе побывать там или услышать чей-нибудь заслуживающий доверия рассказ, пусть даже наяву ты ничего такого не помнишь. Но уже поздно. Я устал и уверен, что и вы тоже устали.
- Расскажи еще что-нибудь напоследок! – взмолился Джереми. – Вообще-то ты пока открыл нам мало нового.
Продолжение
