The Notion Club Papers-10
Aug. 7th, 2010 01:11 am![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
anariel_rНачало тут.
Но, конечно, все это время я хотел покинуть Землю. Тут-то мне и пришла мысль изучить метеорит вместо того, чтобы бродить, словно лунатик, вокруг домов, развалин, деревьев, валунов и прочего в том же роде. В Ганторп-парке Мэтфилда (32), где я жил ребенком после возвращения нашей семьи из-за границы, имеется очень большой метеорит; еще в детстве он обладал для меня странной притягательностью. Я все думал, уж не прилетел ли он с Малакандры. Во время каникул я снова стал навещать его. И даже превратился
[стр. 182]
в объект насмешек и подозрений. Мне хотелось побыть с камнем наедине, ночью, чтобы избавиться от помех; но мне не разрешили: раз парк закрыт, значит, туда нельзя. Так что я сдался. Казалось, ничего из этого не вышло.
- Значит, старый бедный камень остался один-одинешенек? – спросил Лаудэм.
- Да, - ответил Рэймер. – Именно так. Он и впрямь очень далеко от дома и очень одинок. То есть, для тех, кто способен это воспринять, он просто переполнен одиночеством. И я схватил изрядную дозу этого одиночества. Вообще-то, я такие вещи теперь видеть не могу. Ибо где-то ближе к концу длинных каникул, пару лет тому назад, после моего последнего визита к метеориту обнаружилось, что результаты все-таки есть. Явно потребовалось какое-то время, чтобы переварить их и даже частично перевести. Но именно так я впервые выбрался за пределы орбиты Луны и даже еще дальше.
- Путешествие на метеорите снов! – вмешался Фрэнкли. – Хм! Так это и есть, что ли, твой метод?
- Нет, - ответил Рэймер. – Нет, если ты спрашиваешь, этим ли способом я добыл те сведения об Эмберю, которые ввел в свою повесть (33). Но, думаю, мне и в самом деле удалось проникнуть в прошлое метеорита; хотя подобные средства передвижения практически не предоставляют указаний на место или время, которые можно связать со временем и местом, где находится сновидец. До конца того семестра мне являлись и до сих пор иногда являются во сне очень странные видения или переживания, зачастую тягостные и тревожные. Некоторые напрочь лишены картинки, они-то и были хуже всего. Вес, к примеру. Просто Вес с большой буквы «В»: настоящий кошмар. Но этот вес, вы понимаете, давил не на меня: это было восприятие практически беспредельного давления, которое я разделил (34). И еще Скорость. Господи, проснуться от такого сна – это как на скорости сто миль в секунду врезаться в стену, пусть этого всего лишь стена света и воздуха в твоей собственной спальне! Или, скорее, все равно что знать об этом.
И Огонь! Даже не могу описать. Пламя как элемент: огонь, что не пожирает, но является способом или условием существования материи. Но я успел увидеть и ослепительное пламя – и это происходило на самом деле. В одном коротком видении я, видимо, уловил, как метеорит врезался в нашу атмосферу: всего за несколько мучительных секунд пламя превратило гору в булыжник. Но поверх этих переживаний или в промежутках между ними я знал бесконечность, просвечивавшую через все остальное. Эти слова, наверное, слишком эмоциональны и недостаточно точны. Я имею в виду Протяженность с большой буквы «П», приложенную ко времени; продолжительность за пределами, поставленными смертной плоти. В таком сне вы узнаете, что такое эоны ожидания и давления.
Лежать в основании континента, бессчетные века поддерживать неисчислимые тонны камня в ожидании
[стр.183]
взрыва или удара, сотрясающего весь мир, в иных частях нашей вселенной дело совершенно обычное. Много где «свободной воли», как мы ее понимаем, мало или вообще нет. И хотя такие события по масштабу огромны и ужасающи, они могут быть относительно просты в своем плане, так что катастрофы (как мы могли бы их назвать), внезапные перемены, завершающие длинные повторяющиеся ряды небольших перемещений, «неизбежны»: настоящее предвосхищает будущее практически целиком. Воспринимающий, но пассивный разум может предвидеть грядущее разрушение за бездну времени.
Все это удручало меня. Не этого я хотел, или, по крайней мере, не на это я надеялся. Во всяком случае, я понял, что смертному человеку придется потратить слишком большую часть жизни, чтобы привыкнуть к таким средствам перемещания, чтобы научиться пользоваться ими как надо, то есть – выборочно, по своему усмотрению. Я сдался. Безусловно, достигни я хоть какой-то степени контроля, мой разум не был бы уже ограничен конкретным средством транспортировки – то есть, конкретным сгустком материи. Бодрствующий разум не ограничен своими воспоминаниями, наследственностью или органами чувств своего естественного транспорта – тела: разум использует тело как платформу, с которой обозревает окрестности. Так что, возможно, разум смог бы воспользоваться и другим средством сообщения, подчинив его себе: тогда разум бы смог в какой-то мере увидеть и то место, откуда (допустим) прибыл метеорит, или те места, которые метеорит миновал во время своего путешествия. Но такая вторичная передача наблюдений непременно была бы гораздо более трудной, чем первичная, гораздо менее четкой и результативной.
Потому я с новым пылом обратился к осознанию снов, пытаясь забраться все глубже и глубже. Я больше внимания уделял снам как таковым, но все больше и больше тем, которые в наименьшей степени были связаны с непосредственным раздражением органов чувств. Конечно, время от времени я видел, как и большинство людей, эпизоды более или менее внятных снов и даже один-два повторяющихся сна. Я также – и в этом нет ничего необычного – запоминал фрагменты снов, которые, казалось, обладали «значимостью» или несли в себе чувство, которое бодрствующий разум не мог связать с сохранившимися в памяти сценами (35). Я вовсе не был убежден, что этим смыслом сон наделяют скрытые символы или мифологическая значимость; или, по крайней мере, я не думал и не думаю, что это верно применительно к большинству таких сновидений. По мне, многие из этих «значимых обрывков» больше всего походили на разрозненные страницы, вырванные из книги наугад.
- Но ты все равно не вырвался из когтей Руфуса, правда ведь? – спросил Гилдфорд. – Ему что целая книга, что страница – он с радостью возьмется за анализ.
[стр. 184]
- Смотря какое содержание, - ответил Рэймер. – Но я вернусь к своему рассказу. Поскольку примерно тогда случилось нечто, имевшее решающее значение. Это событие, как видится, заставило меня позабыть все прочие попытки и эксперименты; но я не думаю, будто мои старания оказались бесплодны. Думаю, они сильно приблизили, скажем так, катастрофу.
- Ну же, рассказывай! Что это было? – спросил Долбир. Он перестал храпеть и сел прямо.
- Больше всего это было похоже на внезапное пробуждение, - промолвил Рэймер.
С минуту он молчал, откинувшись в кресле и созерцая потолок.
- Представьте, что чрезвычайно продолжительное, внятное и захватывающее сновидение, - заговорил он наконец, - прервано, скажем, взрывом в доме: ударная волна бьет по телу, темные занавески внезапно отброшены, и глаза слепит свет. В результате вы рывком возвращаетесь к бодрствованию, и вам надо заново осознать окружающее и происходящее, в то время как вы еще какое-то время испытываете потрясение и охвачены чувствами, пережитыми во сне: как будто вы выпадаете из одного мира в другой, где вы когда-то были, но о котором успели забыть. Вот так оно и случилось – но только наоборот; и осознавание происходило медленней.
Я лежал в постели, но бодрствовал - и вдруг провалился в сон, так же внезапно и резко, как человек, проснувшийся от взрыва, в моем примере. Сквозь несколько уровней и водоворот образов и событий я ухнул прямиком в осмысленное видение, сохранившееся в памяти. Я мог бы воскресить в памяти любой из его фрагментов. Во всяком случае, я помню, что, находясь «там», мне было легче припомнить эти сны, чем, находясь «здесь», припомнить длинную череду событий бодрствования. И память об этом сне не поблекла после пробуждения – она до сих пор со мной. Ее яркость упала до нормального уровня, примерно до уровня памяти о бодрствовании; из нее кое-что выпало: пробелы знаменуют отсутствие интереса, вырезаны некоторые переходы и прочая. Но мои воспоминания о снах уже не таковы, каковы они почти всегда были раньше - не обрывки, не картинки размером с поле зрения неподвижных глаз, за пределом которых – темнота. Они обширны, протяженны и глубоки. С тех пор мне являлось много других видений, и со времен того, первого сна, я накопил изрядное количество воспоминаний о серьезных, свободных снах, моих «глубоких снах».
- Что за чулан с хламом! – произнес Лаудэм.
- Я говорил о серьезных снах, - сказал Рэймер. – Конечно, я не могу, не хочу и не пытался припомнить всю неразбериху несущественного, тот вздор, с которым дурачатся психоаналитики,
[стр. 185]
поскольку у них практически ничего больше нет, – точно так же как вы не пытаетесь держать в памяти почеркушки на промокашке, беседы обо всем и ни о чем или пустые фантазии.
- Насколько далеко в прошлое ты углубился? – спросил Лаудэм.
- До начала, - ответил Рэймер.
- И когда это было?
- А! Это зависит от того, что понимать под словом «когда», - сказал Рэймер. – Редко есть на что опереться, когда пытаешься установить взаимную хронологию времени бодрствования и времени сновидений. Времена, в которых происходит действие многих снов или с которыми сны связаны, отделяет от нашего времени значительное расстояние. Про какой-нибудь из тех снов можно сказать, что он приснился раньше, чем произошел; или после. Я понятия не имею, насколько далеко в этом смысле я ушел в прошлое, погружаясь, можно сказать, в историю вселенной. Но если держаться за время бодрствования, тогда, полагаю, я начал видеть сны лишь после того, как началось мое существование: то есть, когда был сотворен мой разум - или моя душа. Но я сомневаюсь, что какая бы то ни было обычная временная привязка имеет хоть какой-то действительный смысл, если рассматривать данное событие само по себе; и слово «сновИдение» следует прилагать к… гм… занятиям, которым разум, воплощенный в тело, предается на досуге, не при исполнении. Потому, полагаю, надо сказать, что сны я начал видеть, когда мой разум соединился с телом и вступил во время – году эдак в 1929. Но пятьдесят с лишним лет жизни могут вмещать неопределенной длины отрезки опыта, работы или странствий. Мои ранние эксперименты не были необходимы, за исключение того, что они, возможно, помогли открыться моей памяти, как я уже говорил. Во сне мой разум уже давно всем этим занимался, и с большим успехом.
Продолжение.
Но, конечно, все это время я хотел покинуть Землю. Тут-то мне и пришла мысль изучить метеорит вместо того, чтобы бродить, словно лунатик, вокруг домов, развалин, деревьев, валунов и прочего в том же роде. В Ганторп-парке Мэтфилда (32), где я жил ребенком после возвращения нашей семьи из-за границы, имеется очень большой метеорит; еще в детстве он обладал для меня странной притягательностью. Я все думал, уж не прилетел ли он с Малакандры. Во время каникул я снова стал навещать его. И даже превратился
[стр. 182]
в объект насмешек и подозрений. Мне хотелось побыть с камнем наедине, ночью, чтобы избавиться от помех; но мне не разрешили: раз парк закрыт, значит, туда нельзя. Так что я сдался. Казалось, ничего из этого не вышло.
- Значит, старый бедный камень остался один-одинешенек? – спросил Лаудэм.
- Да, - ответил Рэймер. – Именно так. Он и впрямь очень далеко от дома и очень одинок. То есть, для тех, кто способен это воспринять, он просто переполнен одиночеством. И я схватил изрядную дозу этого одиночества. Вообще-то, я такие вещи теперь видеть не могу. Ибо где-то ближе к концу длинных каникул, пару лет тому назад, после моего последнего визита к метеориту обнаружилось, что результаты все-таки есть. Явно потребовалось какое-то время, чтобы переварить их и даже частично перевести. Но именно так я впервые выбрался за пределы орбиты Луны и даже еще дальше.
- Путешествие на метеорите снов! – вмешался Фрэнкли. – Хм! Так это и есть, что ли, твой метод?
- Нет, - ответил Рэймер. – Нет, если ты спрашиваешь, этим ли способом я добыл те сведения об Эмберю, которые ввел в свою повесть (33). Но, думаю, мне и в самом деле удалось проникнуть в прошлое метеорита; хотя подобные средства передвижения практически не предоставляют указаний на место или время, которые можно связать со временем и местом, где находится сновидец. До конца того семестра мне являлись и до сих пор иногда являются во сне очень странные видения или переживания, зачастую тягостные и тревожные. Некоторые напрочь лишены картинки, они-то и были хуже всего. Вес, к примеру. Просто Вес с большой буквы «В»: настоящий кошмар. Но этот вес, вы понимаете, давил не на меня: это было восприятие практически беспредельного давления, которое я разделил (34). И еще Скорость. Господи, проснуться от такого сна – это как на скорости сто миль в секунду врезаться в стену, пусть этого всего лишь стена света и воздуха в твоей собственной спальне! Или, скорее, все равно что знать об этом.
И Огонь! Даже не могу описать. Пламя как элемент: огонь, что не пожирает, но является способом или условием существования материи. Но я успел увидеть и ослепительное пламя – и это происходило на самом деле. В одном коротком видении я, видимо, уловил, как метеорит врезался в нашу атмосферу: всего за несколько мучительных секунд пламя превратило гору в булыжник. Но поверх этих переживаний или в промежутках между ними я знал бесконечность, просвечивавшую через все остальное. Эти слова, наверное, слишком эмоциональны и недостаточно точны. Я имею в виду Протяженность с большой буквы «П», приложенную ко времени; продолжительность за пределами, поставленными смертной плоти. В таком сне вы узнаете, что такое эоны ожидания и давления.
Лежать в основании континента, бессчетные века поддерживать неисчислимые тонны камня в ожидании
[стр.183]
взрыва или удара, сотрясающего весь мир, в иных частях нашей вселенной дело совершенно обычное. Много где «свободной воли», как мы ее понимаем, мало или вообще нет. И хотя такие события по масштабу огромны и ужасающи, они могут быть относительно просты в своем плане, так что катастрофы (как мы могли бы их назвать), внезапные перемены, завершающие длинные повторяющиеся ряды небольших перемещений, «неизбежны»: настоящее предвосхищает будущее практически целиком. Воспринимающий, но пассивный разум может предвидеть грядущее разрушение за бездну времени.
Все это удручало меня. Не этого я хотел, или, по крайней мере, не на это я надеялся. Во всяком случае, я понял, что смертному человеку придется потратить слишком большую часть жизни, чтобы привыкнуть к таким средствам перемещания, чтобы научиться пользоваться ими как надо, то есть – выборочно, по своему усмотрению. Я сдался. Безусловно, достигни я хоть какой-то степени контроля, мой разум не был бы уже ограничен конкретным средством транспортировки – то есть, конкретным сгустком материи. Бодрствующий разум не ограничен своими воспоминаниями, наследственностью или органами чувств своего естественного транспорта – тела: разум использует тело как платформу, с которой обозревает окрестности. Так что, возможно, разум смог бы воспользоваться и другим средством сообщения, подчинив его себе: тогда разум бы смог в какой-то мере увидеть и то место, откуда (допустим) прибыл метеорит, или те места, которые метеорит миновал во время своего путешествия. Но такая вторичная передача наблюдений непременно была бы гораздо более трудной, чем первичная, гораздо менее четкой и результативной.
Потому я с новым пылом обратился к осознанию снов, пытаясь забраться все глубже и глубже. Я больше внимания уделял снам как таковым, но все больше и больше тем, которые в наименьшей степени были связаны с непосредственным раздражением органов чувств. Конечно, время от времени я видел, как и большинство людей, эпизоды более или менее внятных снов и даже один-два повторяющихся сна. Я также – и в этом нет ничего необычного – запоминал фрагменты снов, которые, казалось, обладали «значимостью» или несли в себе чувство, которое бодрствующий разум не мог связать с сохранившимися в памяти сценами (35). Я вовсе не был убежден, что этим смыслом сон наделяют скрытые символы или мифологическая значимость; или, по крайней мере, я не думал и не думаю, что это верно применительно к большинству таких сновидений. По мне, многие из этих «значимых обрывков» больше всего походили на разрозненные страницы, вырванные из книги наугад.
- Но ты все равно не вырвался из когтей Руфуса, правда ведь? – спросил Гилдфорд. – Ему что целая книга, что страница – он с радостью возьмется за анализ.
[стр. 184]
- Смотря какое содержание, - ответил Рэймер. – Но я вернусь к своему рассказу. Поскольку примерно тогда случилось нечто, имевшее решающее значение. Это событие, как видится, заставило меня позабыть все прочие попытки и эксперименты; но я не думаю, будто мои старания оказались бесплодны. Думаю, они сильно приблизили, скажем так, катастрофу.
- Ну же, рассказывай! Что это было? – спросил Долбир. Он перестал храпеть и сел прямо.
- Больше всего это было похоже на внезапное пробуждение, - промолвил Рэймер.
С минуту он молчал, откинувшись в кресле и созерцая потолок.
- Представьте, что чрезвычайно продолжительное, внятное и захватывающее сновидение, - заговорил он наконец, - прервано, скажем, взрывом в доме: ударная волна бьет по телу, темные занавески внезапно отброшены, и глаза слепит свет. В результате вы рывком возвращаетесь к бодрствованию, и вам надо заново осознать окружающее и происходящее, в то время как вы еще какое-то время испытываете потрясение и охвачены чувствами, пережитыми во сне: как будто вы выпадаете из одного мира в другой, где вы когда-то были, но о котором успели забыть. Вот так оно и случилось – но только наоборот; и осознавание происходило медленней.
Я лежал в постели, но бодрствовал - и вдруг провалился в сон, так же внезапно и резко, как человек, проснувшийся от взрыва, в моем примере. Сквозь несколько уровней и водоворот образов и событий я ухнул прямиком в осмысленное видение, сохранившееся в памяти. Я мог бы воскресить в памяти любой из его фрагментов. Во всяком случае, я помню, что, находясь «там», мне было легче припомнить эти сны, чем, находясь «здесь», припомнить длинную череду событий бодрствования. И память об этом сне не поблекла после пробуждения – она до сих пор со мной. Ее яркость упала до нормального уровня, примерно до уровня памяти о бодрствовании; из нее кое-что выпало: пробелы знаменуют отсутствие интереса, вырезаны некоторые переходы и прочая. Но мои воспоминания о снах уже не таковы, каковы они почти всегда были раньше - не обрывки, не картинки размером с поле зрения неподвижных глаз, за пределом которых – темнота. Они обширны, протяженны и глубоки. С тех пор мне являлось много других видений, и со времен того, первого сна, я накопил изрядное количество воспоминаний о серьезных, свободных снах, моих «глубоких снах».
- Что за чулан с хламом! – произнес Лаудэм.
- Я говорил о серьезных снах, - сказал Рэймер. – Конечно, я не могу, не хочу и не пытался припомнить всю неразбериху несущественного, тот вздор, с которым дурачатся психоаналитики,
[стр. 185]
поскольку у них практически ничего больше нет, – точно так же как вы не пытаетесь держать в памяти почеркушки на промокашке, беседы обо всем и ни о чем или пустые фантазии.
- Насколько далеко в прошлое ты углубился? – спросил Лаудэм.
- До начала, - ответил Рэймер.
- И когда это было?
- А! Это зависит от того, что понимать под словом «когда», - сказал Рэймер. – Редко есть на что опереться, когда пытаешься установить взаимную хронологию времени бодрствования и времени сновидений. Времена, в которых происходит действие многих снов или с которыми сны связаны, отделяет от нашего времени значительное расстояние. Про какой-нибудь из тех снов можно сказать, что он приснился раньше, чем произошел; или после. Я понятия не имею, насколько далеко в этом смысле я ушел в прошлое, погружаясь, можно сказать, в историю вселенной. Но если держаться за время бодрствования, тогда, полагаю, я начал видеть сны лишь после того, как началось мое существование: то есть, когда был сотворен мой разум - или моя душа. Но я сомневаюсь, что какая бы то ни было обычная временная привязка имеет хоть какой-то действительный смысл, если рассматривать данное событие само по себе; и слово «сновИдение» следует прилагать к… гм… занятиям, которым разум, воплощенный в тело, предается на досуге, не при исполнении. Потому, полагаю, надо сказать, что сны я начал видеть, когда мой разум соединился с телом и вступил во время – году эдак в 1929. Но пятьдесят с лишним лет жизни могут вмещать неопределенной длины отрезки опыта, работы или странствий. Мои ранние эксперименты не были необходимы, за исключение того, что они, возможно, помогли открыться моей памяти, как я уже говорил. Во сне мой разум уже давно всем этим занимался, и с большим успехом.
Продолжение.
