The Notion Club Papers-9
Aug. 1st, 2010 04:05 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
anariel_rНачало тут. В фигурных скобках – примечания переводчика.
Но, боюсь, я увлекся. Вернемся к снам. Само собой разумеется, в памяти такие сны – истинные, или свободные - сохраняются ужасающе редко и смутно, а вдобавок, как правило, обрывочно. Но недопустимо – то есть, совершенно неверно – было бы допустить, будто то, что обычно помнят обычные люди из своих снов, - либо большая часть целого, либо наиболее важная его часть. И волю к запоминанию можно укрепить, а память можно усилить.
* Позже Рэймер сказал: «Вот на что это больше похоже: словно воскрешаешь в памяти место, которое посетил наяву; по сравнению с непосредственным наблюдением это как воспоминание, но когда оно впервые возникает в уме, это непохоже на ‘припоминание’». – Н.Г.
[стр. 180]
У Руфуса богатый опыт по этой части, и он время от времени помогал мне.
Долбир пошевелился и открыл глаза.
- Так значит, подозрения у него возникли не только на почве литературной критики противоречий? – спросил Фрэнкли.
- Вообще-то я пока ни малейшего понятия не имею, к чему клонит Майкл – если ты про это, - заговорил Долбир. – Или так: я понимаю, о чем он говорит, более-менее согласен, но какое это отношение имело к видению этого как бишь его там…
- Эмберю, - откликнулся Рэймер.
- …я пока не понимаю, - закончил Долбир (28).
- Итак, есть и третья нить, - продолжал Рэймер. – У меня было представление – возможно, здесь я неодинок, - что для передвижения, или путешествия сознание (отделенное от потока чувственных впечатлений) может воспользоваться памятью о прошлом или предвосхищением будущего, которые присутствуют во всем сущем, включая так называемую «неживую материю». Слова не самые подходящие, но придется пользоваться ими. Я хочу сказать, очень может быть, что следствия прошлого и причины будущего скрыто присутствуют во всем. По крайней мере, я подумал, а не может ли это быть средством передвижения сознания (29)? Но воплощенный разум представлялся мне серьезным затруднением.
- И не новым! – вставил Гилдфорд.
Рэймер рассмеялся.
- Не будь слишком суров ко мне, - сказал он. – Я не то чтобы оригинален. И затруднение мое носило характер скорее практический, нежели философский. Я ломал голову над этим прыжком, все не мог понять, как это можно сделать. Я не философ, но экспериментатор, человек, движимый страстями и желаниями – пусть и не очень плотскими, но очень даже связанными с воплощением в человеческом облике. Будучи сознанием, облеченным плотью, я ограничен Временем и Пространством даже в проявлениях моей любознательности; но, будучи сознанием, я также хочу вырваться за пределы ощущений и истории моего собственного тела.
Конечно, можно вообразить, как сознание, приложив некое усилие, совершает нечто аналогичное прыжку тела с места на место, в особенности когда ему не так докучают – во сне или в трансе. Но по-моему, вряд ли эта аналогия справедлива применительно к живому человеку, даже в трансе привязанному к своему телу, сколь бы эта привязь ни была тонка или длинна. Сознание, может, и не принадлежит ни Времени, ни Пространству, кроме как в той мере, в какой оно связано с телом; но пока мы живы, эти узы, по-моему, нерасторжимы. Разум и тело, они совершают прыжок вместе – либо не совершают его вообще.
Вряд ли мне нужно повторять, что под «прыжком» я понимаю не движение мысли к тому, что и так находится в пределах ее досягаемости, в памяти: скажем, мгновенный переход от специфических
[стр. 179]
очертаний лица Руфуса к размышлениям о Столовой горе (я видел ее однажды) {Гора в Южной Африке}. Мне хотелось увидеть нечто новое, далеко во Времени и Пространстве, за пределами доступного земному животному.
- Так значит, - вмешался Лаудэм, - ты день и ночь стенал как Поросенок на разрушенной водокачке, поскольку не мог прыгнуть (30) {аллюзия на стихотворение из романа Л.Кэррола «Сильви и Бруно»}?
- Именно, - сказал Рэймер, - потому что, конечно, к тому времени я уже больше думал о том, как мне путешествовать самому, а не о том, чтобы писать историю о путешествии. Но умирать я не хотел. И я подумал, что остается только усовершенствовать мое восприятие объектов, которые совершали и будут совершать движение: то есть, получить доступ к истории предметов, чьи пути в определенной точке времени-пространства пересеклись с путями моего тела.
Разум пользуется памятью тела. Может ли он воспользоваться чужими воспоминаниями – или, скорее, фиксацией событий? Что бы это могли быть за записи о событиях и формах прошлого? Во временной последовательности разрушение формы разрушает память об истории данной формы или фиксацию этой истории, если та сначала не перешла в разум. Фрагменты этой формы, вплоть до мельчайших частиц, без сомнения, сохраняют информацию о своей собственной истории, а она может включать и фрагменты истории той комбинации, в которую они входили. Возьмем, к примеру, дом с привидениями.
- Достаточно просто взять дом! – перебил его Джереми. – Привидения водятся во всех домах.
- Согласен, - сказал Рэймер. – Но я использую эти слова в их обычном смысле и имею в виду дом, где присутствие привидений особенно ощутимо; а уж как или почему такое происходит – другой вопрос.
- Но и привидения, и особая атмосфера (думаю, Джереми имел в виду как раз это) возникают с ходом истории, - возразил Фрэнкли. – Они не часть самого дома, дома как такового.
- Не очень тебя понимаю, - сказал Рэймер. – Но я совершенно уверен, что лично меня «самость» дома как таковая не интересует; в отличие от того или иного объекта, который можно классифицировать как дом и часть которого (это для меня самое интересное) есть его история. Если я произнесу «дом номер 100 по Банбури-роуд» (31), то я буду подразумевать не только объект, который ты называешь «домом», но и то, что ты бы назвал событиями его истории, - каковы они на данный момент. Ты понимаешь это так. И если ты снесешь сам дом, дом как таковой, ты также изгонишь – или рассеешь – его привидения. Если дом с привидениями сносили до основания, а потом строили на этом месте его точную копию, привидения пропадали. То есть, я так думаю, и так называемые «физические» исследования вроде бы солидарны
[стр. 180]
со мной. Это чем-то напоминает жизнь, существующую в теле. Если бы вся королевская конница и вся королевская рать собрали Шалтая-Болтая, ничего бы у них не было, кроме оболочки, скорлупы.
- Но можно зайти достаточно далеко даже не разрушая дом, не лишая его этой атмоферы и не изгоняя духов, - промолвил Джереми. – Заложить окна, переделать лестницы – все такое.
- Совершенно верно, - согласился Лаудэм. – Слышал я об одном привидении-бедолаге: когда подняли пол его любимого коридора, он продолжал передвигаться на уровне старого. Так что люди этажом ниже видели, как под потолком маршируют ноги старикана. Так-то и открылось, что подошвы у него дырявые. И нечего смеяться! – возмутился Лаудэм – В высшей степени прискорбный случай, и вдобавок как следует задокументированный.
- Это уж точно! - откликнулся Рэймер. – Но даже если оставить в покое таких несчастных призраков и авторитетных лиц, которых имеет в виду Арри (кто бы они ни были), думаю, исторические исследования упускают много возможностей, пусть даже для этого требуется специальная подготовка; в особенности если речь идет о старых домах и вещах, к которым приложили руку люди. Но не это интересовало меня в первую очередь. Мне хотелось дальних странствий.
Итак, я ставил на себе разные эксперименты; пробовал разные формы подготовки. Нелегко концентрироваться, в основном потому, что трудно достичь состояния покоя. Само тело производит массу шумов, не говоря уже о гуле, который обрушивается на нас через органы чувств. Я хотел открыть, нет ли у моего разума какой-то способности, скрытой, но тренируемой, что позволила бы получить доступ к истории, или записям о событиях, других предметов и осознать эти сведения – ведь эта память все равно в них присутствует, пусть даже недоступная для меня. Ибо, полагаю, то, что мы называем памятью, человеческой памятью, - это как способность изучить и осознать ее содержимое, так и само это содержимое. Возможность доступа и способность к осознанию имеется всегда; это же касается и материала, и записей о событиях, если они не уничтожены. Пусть даже любопытный не всегда может добраться до записей. Мы и себя не полностью контролируем, так что иметь дело с другими вещами в любом случае будет непросто.
- Но разум, как видится, имеет свои собственные кладовые, а также ключи, чтобы их открыть и осмотреть, не так ли? – произнес Гилдфорд. – Я хочу сказать, он может помнить предыдущие инспекции и сохранять сведения, полученные в их ходе.
- Да, я так думаю, - сказал Рэймер, - но это, конечно, трудно, если вы имеете дело с разумом-телом: в этом союзе ни разум, ни тело не могут сделать ничего такого, что не повлияло бы на партнера. Не думаю, что воплощенный в тело разум когда-либо полностью освобождается от тела, в котором существует,
[стр. 181]
куда бы он ни странствовал – пока человек не умер, да и то. Как бы то ни было, я все пытался подготовить себя для такого рода, допустим, проникновения в чужую историю и осознания ее. Не думаю, будто у меня к этому особый талант. Честно, не знаю: ведь, кажется, так мало людей пытались идти этим путем. Но мне представляется, что Джереми, к примеру, в этом отношении гораздо более одарен, чем я.
Это трудно и вдобавок страшно медленно. С живым веществом или с предметами, связанными с человеком, все чуть побыстрее: но с ними далеко не уедешь. Процесс идет медленно, а результат бледен. В неорганических объектах память слишком слаба, ее с легкостью заглушает рев ощущений бодрствования, даже если закрыть глаза и заткнуть уши.
Но тут нити начали сплетаться. Помните, я одновременно тренировал свою память на снах? И именно так я открыл, что мои прочие эксперимент повлияли на них. Хотя сторонние ощущения были нечеткими, размытыми чувственными впечатлениями бодрствования до полной неузнаваемости, я обнаружил, что эти ощущения не остались совершенно незамеченными; это словно впечатления об окружающей обстановке, которые усваиваются, даже если ты ушел в свои мысли или отвлекся. И словно в состоянии сна разум, роясь, как он обычно поступает, в осадке дня (или недели), снова их тщательно осматривает, уже не отвлекаясь, и со всей силой изначального желания. Я бы даже сказал, с наслаждением.
Но толку от этого было мало. Этим я хочу сказать, что я не мог как следует припомнить такие осмотры, хотя у меня уже очень неплохо получалось запоминать большие фрагменты, снов, все более ярких и живых. И это означает, как я полагаю, что мой разум был неспособен (по крайней мере – без дополнительной практики) перевести результаты рассмотрения в термины чувств, с которыми бы я мог иметь дело, бодрствуя. И все же в то время мне являлись в высшей степени причудливые геометрические узоры: они менялись, как в калейдоскопе, но не расплывались; и еще странные сетки или переплетения. И другие впечатления тоже, не связанные со зрением, весьма трудноописуемые: одни были как ритмы, почти музыкальные; а еще пульсации и толчки.
Продолжение
Но, боюсь, я увлекся. Вернемся к снам. Само собой разумеется, в памяти такие сны – истинные, или свободные - сохраняются ужасающе редко и смутно, а вдобавок, как правило, обрывочно. Но недопустимо – то есть, совершенно неверно – было бы допустить, будто то, что обычно помнят обычные люди из своих снов, - либо большая часть целого, либо наиболее важная его часть. И волю к запоминанию можно укрепить, а память можно усилить.
* Позже Рэймер сказал: «Вот на что это больше похоже: словно воскрешаешь в памяти место, которое посетил наяву; по сравнению с непосредственным наблюдением это как воспоминание, но когда оно впервые возникает в уме, это непохоже на ‘припоминание’». – Н.Г.
[стр. 180]
У Руфуса богатый опыт по этой части, и он время от времени помогал мне.
Долбир пошевелился и открыл глаза.
- Так значит, подозрения у него возникли не только на почве литературной критики противоречий? – спросил Фрэнкли.
- Вообще-то я пока ни малейшего понятия не имею, к чему клонит Майкл – если ты про это, - заговорил Долбир. – Или так: я понимаю, о чем он говорит, более-менее согласен, но какое это отношение имело к видению этого как бишь его там…
- Эмберю, - откликнулся Рэймер.
- …я пока не понимаю, - закончил Долбир (28).
- Итак, есть и третья нить, - продолжал Рэймер. – У меня было представление – возможно, здесь я неодинок, - что для передвижения, или путешествия сознание (отделенное от потока чувственных впечатлений) может воспользоваться памятью о прошлом или предвосхищением будущего, которые присутствуют во всем сущем, включая так называемую «неживую материю». Слова не самые подходящие, но придется пользоваться ими. Я хочу сказать, очень может быть, что следствия прошлого и причины будущего скрыто присутствуют во всем. По крайней мере, я подумал, а не может ли это быть средством передвижения сознания (29)? Но воплощенный разум представлялся мне серьезным затруднением.
- И не новым! – вставил Гилдфорд.
Рэймер рассмеялся.
- Не будь слишком суров ко мне, - сказал он. – Я не то чтобы оригинален. И затруднение мое носило характер скорее практический, нежели философский. Я ломал голову над этим прыжком, все не мог понять, как это можно сделать. Я не философ, но экспериментатор, человек, движимый страстями и желаниями – пусть и не очень плотскими, но очень даже связанными с воплощением в человеческом облике. Будучи сознанием, облеченным плотью, я ограничен Временем и Пространством даже в проявлениях моей любознательности; но, будучи сознанием, я также хочу вырваться за пределы ощущений и истории моего собственного тела.
Конечно, можно вообразить, как сознание, приложив некое усилие, совершает нечто аналогичное прыжку тела с места на место, в особенности когда ему не так докучают – во сне или в трансе. Но по-моему, вряд ли эта аналогия справедлива применительно к живому человеку, даже в трансе привязанному к своему телу, сколь бы эта привязь ни была тонка или длинна. Сознание, может, и не принадлежит ни Времени, ни Пространству, кроме как в той мере, в какой оно связано с телом; но пока мы живы, эти узы, по-моему, нерасторжимы. Разум и тело, они совершают прыжок вместе – либо не совершают его вообще.
Вряд ли мне нужно повторять, что под «прыжком» я понимаю не движение мысли к тому, что и так находится в пределах ее досягаемости, в памяти: скажем, мгновенный переход от специфических
[стр. 179]
очертаний лица Руфуса к размышлениям о Столовой горе (я видел ее однажды) {Гора в Южной Африке}. Мне хотелось увидеть нечто новое, далеко во Времени и Пространстве, за пределами доступного земному животному.
- Так значит, - вмешался Лаудэм, - ты день и ночь стенал как Поросенок на разрушенной водокачке, поскольку не мог прыгнуть (30) {аллюзия на стихотворение из романа Л.Кэррола «Сильви и Бруно»}?
- Именно, - сказал Рэймер, - потому что, конечно, к тому времени я уже больше думал о том, как мне путешествовать самому, а не о том, чтобы писать историю о путешествии. Но умирать я не хотел. И я подумал, что остается только усовершенствовать мое восприятие объектов, которые совершали и будут совершать движение: то есть, получить доступ к истории предметов, чьи пути в определенной точке времени-пространства пересеклись с путями моего тела.
Разум пользуется памятью тела. Может ли он воспользоваться чужими воспоминаниями – или, скорее, фиксацией событий? Что бы это могли быть за записи о событиях и формах прошлого? Во временной последовательности разрушение формы разрушает память об истории данной формы или фиксацию этой истории, если та сначала не перешла в разум. Фрагменты этой формы, вплоть до мельчайших частиц, без сомнения, сохраняют информацию о своей собственной истории, а она может включать и фрагменты истории той комбинации, в которую они входили. Возьмем, к примеру, дом с привидениями.
- Достаточно просто взять дом! – перебил его Джереми. – Привидения водятся во всех домах.
- Согласен, - сказал Рэймер. – Но я использую эти слова в их обычном смысле и имею в виду дом, где присутствие привидений особенно ощутимо; а уж как или почему такое происходит – другой вопрос.
- Но и привидения, и особая атмосфера (думаю, Джереми имел в виду как раз это) возникают с ходом истории, - возразил Фрэнкли. – Они не часть самого дома, дома как такового.
- Не очень тебя понимаю, - сказал Рэймер. – Но я совершенно уверен, что лично меня «самость» дома как таковая не интересует; в отличие от того или иного объекта, который можно классифицировать как дом и часть которого (это для меня самое интересное) есть его история. Если я произнесу «дом номер 100 по Банбури-роуд» (31), то я буду подразумевать не только объект, который ты называешь «домом», но и то, что ты бы назвал событиями его истории, - каковы они на данный момент. Ты понимаешь это так. И если ты снесешь сам дом, дом как таковой, ты также изгонишь – или рассеешь – его привидения. Если дом с привидениями сносили до основания, а потом строили на этом месте его точную копию, привидения пропадали. То есть, я так думаю, и так называемые «физические» исследования вроде бы солидарны
[стр. 180]
со мной. Это чем-то напоминает жизнь, существующую в теле. Если бы вся королевская конница и вся королевская рать собрали Шалтая-Болтая, ничего бы у них не было, кроме оболочки, скорлупы.
- Но можно зайти достаточно далеко даже не разрушая дом, не лишая его этой атмоферы и не изгоняя духов, - промолвил Джереми. – Заложить окна, переделать лестницы – все такое.
- Совершенно верно, - согласился Лаудэм. – Слышал я об одном привидении-бедолаге: когда подняли пол его любимого коридора, он продолжал передвигаться на уровне старого. Так что люди этажом ниже видели, как под потолком маршируют ноги старикана. Так-то и открылось, что подошвы у него дырявые. И нечего смеяться! – возмутился Лаудэм – В высшей степени прискорбный случай, и вдобавок как следует задокументированный.
- Это уж точно! - откликнулся Рэймер. – Но даже если оставить в покое таких несчастных призраков и авторитетных лиц, которых имеет в виду Арри (кто бы они ни были), думаю, исторические исследования упускают много возможностей, пусть даже для этого требуется специальная подготовка; в особенности если речь идет о старых домах и вещах, к которым приложили руку люди. Но не это интересовало меня в первую очередь. Мне хотелось дальних странствий.
Итак, я ставил на себе разные эксперименты; пробовал разные формы подготовки. Нелегко концентрироваться, в основном потому, что трудно достичь состояния покоя. Само тело производит массу шумов, не говоря уже о гуле, который обрушивается на нас через органы чувств. Я хотел открыть, нет ли у моего разума какой-то способности, скрытой, но тренируемой, что позволила бы получить доступ к истории, или записям о событиях, других предметов и осознать эти сведения – ведь эта память все равно в них присутствует, пусть даже недоступная для меня. Ибо, полагаю, то, что мы называем памятью, человеческой памятью, - это как способность изучить и осознать ее содержимое, так и само это содержимое. Возможность доступа и способность к осознанию имеется всегда; это же касается и материала, и записей о событиях, если они не уничтожены. Пусть даже любопытный не всегда может добраться до записей. Мы и себя не полностью контролируем, так что иметь дело с другими вещами в любом случае будет непросто.
- Но разум, как видится, имеет свои собственные кладовые, а также ключи, чтобы их открыть и осмотреть, не так ли? – произнес Гилдфорд. – Я хочу сказать, он может помнить предыдущие инспекции и сохранять сведения, полученные в их ходе.
- Да, я так думаю, - сказал Рэймер, - но это, конечно, трудно, если вы имеете дело с разумом-телом: в этом союзе ни разум, ни тело не могут сделать ничего такого, что не повлияло бы на партнера. Не думаю, что воплощенный в тело разум когда-либо полностью освобождается от тела, в котором существует,
[стр. 181]
куда бы он ни странствовал – пока человек не умер, да и то. Как бы то ни было, я все пытался подготовить себя для такого рода, допустим, проникновения в чужую историю и осознания ее. Не думаю, будто у меня к этому особый талант. Честно, не знаю: ведь, кажется, так мало людей пытались идти этим путем. Но мне представляется, что Джереми, к примеру, в этом отношении гораздо более одарен, чем я.
Это трудно и вдобавок страшно медленно. С живым веществом или с предметами, связанными с человеком, все чуть побыстрее: но с ними далеко не уедешь. Процесс идет медленно, а результат бледен. В неорганических объектах память слишком слаба, ее с легкостью заглушает рев ощущений бодрствования, даже если закрыть глаза и заткнуть уши.
Но тут нити начали сплетаться. Помните, я одновременно тренировал свою память на снах? И именно так я открыл, что мои прочие эксперимент повлияли на них. Хотя сторонние ощущения были нечеткими, размытыми чувственными впечатлениями бодрствования до полной неузнаваемости, я обнаружил, что эти ощущения не остались совершенно незамеченными; это словно впечатления об окружающей обстановке, которые усваиваются, даже если ты ушел в свои мысли или отвлекся. И словно в состоянии сна разум, роясь, как он обычно поступает, в осадке дня (или недели), снова их тщательно осматривает, уже не отвлекаясь, и со всей силой изначального желания. Я бы даже сказал, с наслаждением.
Но толку от этого было мало. Этим я хочу сказать, что я не мог как следует припомнить такие осмотры, хотя у меня уже очень неплохо получалось запоминать большие фрагменты, снов, все более ярких и живых. И это означает, как я полагаю, что мой разум был неспособен (по крайней мере – без дополнительной практики) перевести результаты рассмотрения в термины чувств, с которыми бы я мог иметь дело, бодрствуя. И все же в то время мне являлись в высшей степени причудливые геометрические узоры: они менялись, как в калейдоскопе, но не расплывались; и еще странные сетки или переплетения. И другие впечатления тоже, не связанные со зрением, весьма трудноописуемые: одни были как ритмы, почти музыкальные; а еще пульсации и толчки.
Продолжение
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 2010-08-02 02:08 pm (UTC)no subject
Date: 2010-08-03 06:01 pm (UTC)