![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
anariel_rНачало перевода второй части здесь.
Продолжение речи Лаудэма.
Эадвине – «друг богатства»? Эльфвине – «друг эльфов»? Примерно таково, во всяком случае, значение этих имен в буквальном переводе. Хотя, как известно большинству из вас (за исключением бедняжки Филипа), эти составные имена вполне традиционны, и из их буквального значения ничего особенного вывести нельзя.
- Но когда их создавали, они должны были иметь смысл, - произнес Рэймер. – Обычай соединять любые два корня из списка начал и окончаний имен, по всей видимости, наобум, что дает нам «Копье-мир», «Мир-волк» и прочее в том же роде, - должно быть, поздний, своего рода засохшая словесная геральдика. Как бы то ни было, «Эльфвине» - из
[стр.236]
числа ранних комбинаций. Оно ведь не только в Англии встречается, верно?
- Верно, - отозвался Лаудэм. – И «Эадвине» тоже. Я бы не сказал, что нам подходит хоть один человек из тех, что звались «Эльфвине»: взять, к примеру, Эльфвине, внука короля Альфреда, который пал в день великой победы в 937 году; или Эльфвине, который погиб в битве при Мэлдоне, знаменитом поражении, а также многих других; даже Эльфвине из Италии, то есть Альбоина, сына Аудуина, грозного лангобарда, жившего в шестом веке (29).
- Не забудь о связи лангобардов с королем Шифом, королем Снопом (30), - вставил Маркисон, который начал выказывать признаки интереса.
- Не забуду, - откликнулся Лаудэм. – Но я говорил о том, что узнал еще в юности.
- И еще повторение последовательности: Альбоин, сын Аудуина; Эльфвине, сын Эадвине; Алуин, сын Эдвина, - произнес Рэймер (31).
- Это наверняка нарочно, в подражание широко известной истории о Розамунде (32), - возразил Филип Фрэнкли. – Должно быть, отец Арри знал ее, что вполне объясняет Алуина и Эльфвине, раз уж имеешь дело с семьей филологов-германистов.
- Может статься, о Лошадиный друг Македонии (33)! – произнес Лаудэм. – Однако Эаренделя это не объясняет. В древнеанглийском о нем мало что есть, хотя само имя, конечно, существует. Иные полагают, что на самом деле это имя звезды – Ориона или Ригеля (34). Луч, сияние, свет зари – вот что говорится в глоссах (35).
- «Eala Earendel engla beorhtost ofer middangeard monnum sended!» – процитировал он. – «Привет тебе, Эарендель, ярчайший из ангелов, над средиземьем людям посланный!». Когда я напал на эту цитату в словаре, я ощутил странный трепет, как будто что-то шевельнулось во мне, наполовину пробудившись ото сна. За этими словами стояло нечто далекое, странное и прекрасное - если бы я мог уловить это, - далеко за пределами староанглийского.
Конечно, теперь я знаю больше. Это цитата из поэмы «Христос», хотя не вполне понятно, что именно имел в виду автор (36). Эти слова прекрасны и на своем месте. Но я думаю, что не проявлю неуважения, сказав, что своей необычайной способностью трогать душу эти слова обязаны иному, более древнему миру.
- Где же тут неуважение? – спросил Маркисон. – Даже если эти слова и в самом деле относятся к Христу, они, конечно же, происходят из более древнего, дохристианского мира, как весь остальной язык.
- Это так, - сказал Лаудэм. – Но мне кажется, что «Эарендель» - это
[стр. 237]
особенное слово. Не древнеанглийское (37); или, по крайней мере, не только древнеанглийское, оно принадлежит и другому, гораздо более древнему наречию.
Думаю, это примечательный случай лингвистического совпадения, или гармоничности. Конечно, такие вещи случаются. Я хочу сказать, что в двух разных языках совершенно независимо и безо всякой возможности заимствования могут обнаружиться слова, очень похожие как по звуковой форме, так и по смыслу. Обычно их считают не более чем случайностью; и осмелюсь сказать, что иные из этих пар интереса не представляют. Но мне чудится, что порой они – результат скрытого процесса созидания символа, который стремится разными путями к единой цели. В особенности когда результат прекрасен, а значение – поэтично, как в случае с Эаренделем.
- Если я правильно все понял, - произнес Маркисон, - то, полагаю, ты пытаешься сказать, что ты открыл слово «Эарендель» или нечто в этом роде в каком-то языке, не связанном с древнеанглийским узами родства, и не рассматриваешь все остальные формы этого имени, которые имеются в древних языках, родственных английскому. Хотя одно из них, «Ауривандало», и в самом деле, по-моему, зафиксировано как лангобардское имя. Странное дело: опять эти лангобарды.
- Так, - сказал Лаудэм. – Но в данный момент меня интересует не это. Я вот что хочу сказать: я часто слышал слово «эарендель» или, если точнее, «эарэндиль» на другом языке, на котором оно, как ни странно, означает «Великий мореход», или, буквально, «Друг моря»; хотя мне кажется, что оно еще как-то связано со звездами.
- Что это за язык? – спросил Маркисон, хмуря брови. – Думаю, мне не приходилось с ним сталкиваться (а ему в свое время случилось «столкнуться» (в смысле «интересоваться») с более чем сотней языков).
- Нет, не думаю, что этот язык тебе встречался, - сказал Лаудэм. – Это неизвестный язык. Но лучше мне объяснить все по порядку.
Со времени отплытия отца я начал испытывать странные переживания, которые не оставляют меня долгие годы, и постепенно эти ощущения делаются все отчетливей: можно сказать, что меня навещают лингвистические привидения. Да, точно. У меня не бывает видений. Конечно, мне, как и другим людям снятся сны-картинки, но только такие, которые Рэймер назвал бы «неразберихой несущественного», вдобавок они редки и быстротечны: это, во всяком случае, означает, что я не запоминаю увиденного. Но со времени, когда мне было десять лет, во сне и наяву, когда я погружен в себя, мне слышатся слова, а иногда – целые фразы. Они приходят мне в голову непрошеные, или я просыпаюсь, слыша, как сам их повторяю. Иногда это слова, лишенные всякой видимой взаимосвязи, просто слова или имена. Иногда что-нибудь «приводит сон на память» (38), как говаривала моя мать: и кажется, будто слова
[стр. 238]
неким странным образом связаны с тем, что видишь наяву, и мимолетное движение или преходящая игра света вдруг уносят меня в совершенно иные сферы мысли или воображения. Как с Библиотекой Радклиффа тогда, в марте, если помнишь, Рэймер.
Глядя на изображение конической горы, вздымающейся над лесистым нагорьем, я услышал собственное восклицание «Оставлена Минул-Тарик, покинут Столп Небес!» - и знал, что это ужасно. Но самое зловещее – это Орлы Владык Запада. Когда я их вижу, это производит на меня тяжелейшее впечатление. Я бы мог, мог… я чувствую, что мог бы поведать великую повесть о Нумэноре.
Но я поторопился. Немало времени утекло, прежде чем я начал собирать эти фрагменты вместе. По большей части – и так было всегда – за этими «словами-приведениями», по всей видимости, не стоит никакой системы: они как слова, на которые падает взгляд, когда ищешь в словаре что-то другое. Они начали появляться, как я сказал, когда мне было лет десять; и почти сразу я начал их записывать. Поначалу, конечно, неумело. Даже взрослые люди, как правило, делают ошибки в простейших словах, если не видели их раньше на письме, разве что у них имеется хоть какое-то представление о фонетике. У меня до сих пор хранится несколько истрепанных блокнотиков, которыми я пользовался еще ребенком. Это, конечно, лишенная систематичности каша; ведь я лишь время от времени занимался такого рода вещами. Но позже, когда я повзрослел и обзавелся кой-каким лингвистическим опытом, я начал уделять своим «призракам» серьезное внимание и увидел, что они ничего общего не имеют с игрой в придумывание собственного языка.
Как только я начал их, так сказать, высматривать, привидения стали являться все чаще и делаться все яснее; и когда я записал приличное количество слов, я заметил, что они не все одинаковы: у них разные фонетические стили, столь же несхожие, как, скажем, у латыни и древнееврейского. Я сожалею, если все это кажется вам слишком сложным. Ничего не могу с этим поделать: и если это хоть сколько-то заслуживает вашего внимания, лучше разобраться как следует.
Итак, вначале я понял, что многие «привидения» родом из древнеанглийского или в родстве с ним. Оставшиеся слова я вынес в две списка, «А» и «Б», сообразно их стилю, и еще сделал третий список, «В», для всякой всячины, которая, как мне виделось, не лезла в прочие списки. Но по-настоящему меня привлекал язык «А»; он просто был в моем вкусе. Он мне и по сей день нравится больше всего.
- В таком случае ты уже должен был как следует его разработать, - произнес Стейнер. – Нет ли у тебя «Грамматики и словаря Лаудэмова языка ‘А’» на почитать? Я
[стр. 239]
бы взглянул на нее не без интереса, если только она не написана какими-нибудь ужасными фонетическими значками.
Лаудэм уставился на него, но сдержал вспышку, которая казалась неотвратимой.
- Ты нарочно упускаешь из виду главное? – спросил он. – Я же об стену бьюсь, пытаясь объяснить, что не считаю все это «придумкой», по крайней мере – не моей собственной.
Возьмем для начала древнеанглийский. Это единственный известный язык, который явился мне подобным образом, что само по себе странно. И он начал являться еще до того, как я узнал, что это за язык. Я узнал в нем древнеанглийский лишь после того, как начал учить его по книгам, и с удивлением обнаружил, что уже знаю множество древнеанглийских слов. Ведь немало слов-привидений в самом первом из моих детских блокнотов, - явно попытки начинающего со слуха записать древнеанглийские слова современными буквами. Например, «wook», «woak», «woof» - «кривой, изогнутый» - это со всей очевидностью первая попытка записать древнеанглийское «woh».
Что до прочего материала, то у языка «А», который нравится мне больше всего, список слов самый короткий. Как бы я хотел знать больше! Но это от меня не зависит, Стейнер. Он не относится к языкам, которые придумал я сам. Я создал два-три языка, и они закончены, насколько это возможно; но это совсем другое дело. Однако мне лучше закончить с автобиографией и взяться за настоящее.
Теперь мне ясно, что оба языка, «А» и «Б», не имеют ничего общего ни с единым языком из тех, о которых я в обыденной жизни когда либо слышал или на которые когда-либо натыкался в книгах. Ничего. Насколько для любого языка с фонетической системой в пару дюжин звуков, как в случае с «А», возможно не походить на любой другой совершенно неродственный язык. И с языками, которые я придумал, «А» и «Б» тоже не им имеют ничего общего. Язык «Б» вдобавок совершенно чужд моему собственному стилю. Язык «А» весьма мне по вкусу (что, возможно, помогало над ним работать), но существует он совершенно независимо от меня; я не могу его «разрабатывать», как ты выразился.
Всякий, кому случалось проводить (или потратить) время, занимаясь созданием языка, меня поймет. Прочие, скорее всего, нет. Когда творишь язык, ты свободен, чересчур свободен. Нелегко подогнать значение под некую последовательность звуков, и еще труднее подогнать последовательность звуков под любое нужное значение. Говоря «подогнать», я не имеют в виду, что вы не можете связывать форму и смысл произвольно, по собственному хотению. Скажем, вам хочется создать слово, которое бы значило «небо». Ну так пусть небо будет «тарыбары» или что бы там ни пришло вам в голову
[стр. 240]
без посредства лингвистического вкуса или искусства. Но так придумывают код, а не создают язык. Совсем другое дело – найти такую связку «звуки плюс значение», которая бы вас устроила, - только тогда она будет прочной. Когда просто изобретаешь, получаешь удовольствие или забавляешься лишь в тот момент, когда эта связка приходит тебе в голову; но поскольку ты господин и повелитель, твоя прихоть – закон, и у тебя может возникнуть желание получать удовольствие снова и снова, чтобы оно не тускнело. Скорее всего, ты все время будешь копаться в мелочах, переделывать, совершенствовать и колебаться сообразно своему лингвистическому настрою и переменам вкуса.
Со словами-привидениями все обстоит совершенно по-другому. Они приходят готовыми, звуковая форма и значение уже неразрывно связаны. Я ничего не могу с ними сделать, точно так же, как я не могу изменить звуковую оболочку или значение греческого слова «полис». Многие слова-привидения я за свою жизнь слышал не раз и не два. Ничего не меняется, разве что, от случая к случаю, моя орфография. Сами слова не меняются. Они остаются прежними, неизменными, и я не могу их переделать. Иначе говоря, они имеют вид и вкус слов настоящих языков. Но можно предпочитать один реальный язык другому, и, как я сказал, мне больше нравится язык «А».
И «А», и «Б» для меня каким-то образом связаны со словом «Нумэнор». С течением лет список всякой всячины удлинился, и теперь я вижу, что помимо всякого неопознанного материала он содержит немало отголосков эха - позднейших форм языка, происходящего от «А» и «Б». Нумэнорские языки – языки древние, древние и архаичные; для меня они отдают Старейшим Светом. Прочее – изношено, истерто, тронуто утратами и горечью сих берегов изгнания.
Последние слова Лаудэм произнес со странной интонацией, словно говорил сам с собой. Потом его голос умолк.
- Я нахожу, что это нелегко понять или переварить, - сказал Стейнер. – Ты не мог бы объяснить попонятнее, чтоб было над чем помозговать помимо этой алгебры А и Б?
Лаудэм снова поднял взгляд.
- Да, мог бы, - произнес он. – Я не стану докучать вам позднейшими отголосками. Я нахожу их в некотором роде трогательными и полезными с точки зрения теории: я начинаю различать законы, или направления того, как менялись слова по мере старения мира; однако даже филологу это было бы непонятно, разве что в письменном виде и с длинными списками параллелей.
Но давайте начнем с названия «Нумэнорэ», или «Нумэнор» - встречаются оба варианта. Оно принадлежит языку «А». Означает оно «Западный край» и состоит из элементов «нумэ» - «запад» и «норэ» - «народ» или «страна». Но в языке «Б» мы имеем слово «Анадунэ», название народа – «адунайм»: оба слова происходят от «адун» - «запад». Эта же страна – так я думаю –
[стр. 241]
имеет и иное имя: в «А» - «Андорэ», а в «Б» - «Йозайан» (39), оба слова означают «Земля Дара».
Кажется, здесь между «А» и «Б» нет ничего общего. Но есть несколько слов, которые в обоих языках одни и те же либо очень похожи. «Небо» или «небеса» в языке «А» будет «мэнэль», а в «Б» - «миниль»: форма этого слова входит в состав названия «Минул-тарик» - «Столп небес», о котором я недавно упоминал. И, кажется, существует какая-то связь между словом «валар» в «А» - оно, вроде бы, означает что-то вроде «Силы», мы бы, возможно, сказали «боги», - и существительным множественного числа «Авалойм» и топонимом «Аваллони» в «Б». Хотя это слово из языка «Б», для меня оно, как ни странно, ассоциируется с языком «А». Так что если хотите избавиться от алгебры, можете называть язык «А» аваллонским, а язык «Б» - адунайком. Сам я так и поступаю.
Имя «Эарэндиль», кстати, принадлежит аваллонскому и содержит элемент «эарэ» - «открытое море» и основу «-ндиль» - «любовь, привязанность»; может показаться странным, но множество основа аваллонского начинаются с «нд», «мб», «нг», которые теряют «д», «б» или «г», когда используются отдельно. Соответствующее имя на адунайке, явно с тем же значением, - «Азрубэл». Кажется, большое количество имен существуют в виде двух аналогичных форм, как будто один народ говорил на двух языках. Если так, то, полагаю, эту ситуацию можно сравнить с использованием китайского в Японии или латыни в Европе. Как если бы человека могли звать и «Годвин», и «Теофилус» или «Амадеус». Но даже в таком случае в какой-то момент у нас было два разных народа.
Вот так. Надеюсь, вы не умираете со скуки. Я мог бы дать вам длинные списки других слов. Слова, слова, по большей части только отдельные слова. В основном значимые существительные, например «Исиль» и «Нилу» для Луны; меньше прилагательных, еще меньше глаголов, и лишь изредка – связные фразы. Я люблю эти языки, пусть они лишь фрагменты из забытой книги. Я нахожу их оба до странности привлекательными, хотя аваллонский ближе моему сердцу. Адунайк со своим, так сказать, слега семитским привкусом в некотором роде более тесно связан с нашим миром. Но я нахожу прекрасным простой и благозвучный аваллонский. И мне он кажется более благородным, более древним и, в общем, более сакральным и литургическим. Раньше я называл его «эльфийская латынь». Его отголоски уносят тебя далеко-далеко. Очень далеко. За пределы Средиземья, я бы сказал, - Лаудэм смолк, словно прислушиваясь к чему-то. – Но я не могу объяснить, каков смысл этих слов, - закончил он.
Продолжение
Продолжение речи Лаудэма.
Эадвине – «друг богатства»? Эльфвине – «друг эльфов»? Примерно таково, во всяком случае, значение этих имен в буквальном переводе. Хотя, как известно большинству из вас (за исключением бедняжки Филипа), эти составные имена вполне традиционны, и из их буквального значения ничего особенного вывести нельзя.
- Но когда их создавали, они должны были иметь смысл, - произнес Рэймер. – Обычай соединять любые два корня из списка начал и окончаний имен, по всей видимости, наобум, что дает нам «Копье-мир», «Мир-волк» и прочее в том же роде, - должно быть, поздний, своего рода засохшая словесная геральдика. Как бы то ни было, «Эльфвине» - из
[стр.236]
числа ранних комбинаций. Оно ведь не только в Англии встречается, верно?
- Верно, - отозвался Лаудэм. – И «Эадвине» тоже. Я бы не сказал, что нам подходит хоть один человек из тех, что звались «Эльфвине»: взять, к примеру, Эльфвине, внука короля Альфреда, который пал в день великой победы в 937 году; или Эльфвине, который погиб в битве при Мэлдоне, знаменитом поражении, а также многих других; даже Эльфвине из Италии, то есть Альбоина, сына Аудуина, грозного лангобарда, жившего в шестом веке (29).
- Не забудь о связи лангобардов с королем Шифом, королем Снопом (30), - вставил Маркисон, который начал выказывать признаки интереса.
- Не забуду, - откликнулся Лаудэм. – Но я говорил о том, что узнал еще в юности.
- И еще повторение последовательности: Альбоин, сын Аудуина; Эльфвине, сын Эадвине; Алуин, сын Эдвина, - произнес Рэймер (31).
- Это наверняка нарочно, в подражание широко известной истории о Розамунде (32), - возразил Филип Фрэнкли. – Должно быть, отец Арри знал ее, что вполне объясняет Алуина и Эльфвине, раз уж имеешь дело с семьей филологов-германистов.
- Может статься, о Лошадиный друг Македонии (33)! – произнес Лаудэм. – Однако Эаренделя это не объясняет. В древнеанглийском о нем мало что есть, хотя само имя, конечно, существует. Иные полагают, что на самом деле это имя звезды – Ориона или Ригеля (34). Луч, сияние, свет зари – вот что говорится в глоссах (35).
- «Eala Earendel engla beorhtost ofer middangeard monnum sended!» – процитировал он. – «Привет тебе, Эарендель, ярчайший из ангелов, над средиземьем людям посланный!». Когда я напал на эту цитату в словаре, я ощутил странный трепет, как будто что-то шевельнулось во мне, наполовину пробудившись ото сна. За этими словами стояло нечто далекое, странное и прекрасное - если бы я мог уловить это, - далеко за пределами староанглийского.
Конечно, теперь я знаю больше. Это цитата из поэмы «Христос», хотя не вполне понятно, что именно имел в виду автор (36). Эти слова прекрасны и на своем месте. Но я думаю, что не проявлю неуважения, сказав, что своей необычайной способностью трогать душу эти слова обязаны иному, более древнему миру.
- Где же тут неуважение? – спросил Маркисон. – Даже если эти слова и в самом деле относятся к Христу, они, конечно же, происходят из более древнего, дохристианского мира, как весь остальной язык.
- Это так, - сказал Лаудэм. – Но мне кажется, что «Эарендель» - это
[стр. 237]
особенное слово. Не древнеанглийское (37); или, по крайней мере, не только древнеанглийское, оно принадлежит и другому, гораздо более древнему наречию.
Думаю, это примечательный случай лингвистического совпадения, или гармоничности. Конечно, такие вещи случаются. Я хочу сказать, что в двух разных языках совершенно независимо и безо всякой возможности заимствования могут обнаружиться слова, очень похожие как по звуковой форме, так и по смыслу. Обычно их считают не более чем случайностью; и осмелюсь сказать, что иные из этих пар интереса не представляют. Но мне чудится, что порой они – результат скрытого процесса созидания символа, который стремится разными путями к единой цели. В особенности когда результат прекрасен, а значение – поэтично, как в случае с Эаренделем.
- Если я правильно все понял, - произнес Маркисон, - то, полагаю, ты пытаешься сказать, что ты открыл слово «Эарендель» или нечто в этом роде в каком-то языке, не связанном с древнеанглийским узами родства, и не рассматриваешь все остальные формы этого имени, которые имеются в древних языках, родственных английскому. Хотя одно из них, «Ауривандало», и в самом деле, по-моему, зафиксировано как лангобардское имя. Странное дело: опять эти лангобарды.
- Так, - сказал Лаудэм. – Но в данный момент меня интересует не это. Я вот что хочу сказать: я часто слышал слово «эарендель» или, если точнее, «эарэндиль» на другом языке, на котором оно, как ни странно, означает «Великий мореход», или, буквально, «Друг моря»; хотя мне кажется, что оно еще как-то связано со звездами.
- Что это за язык? – спросил Маркисон, хмуря брови. – Думаю, мне не приходилось с ним сталкиваться (а ему в свое время случилось «столкнуться» (в смысле «интересоваться») с более чем сотней языков).
- Нет, не думаю, что этот язык тебе встречался, - сказал Лаудэм. – Это неизвестный язык. Но лучше мне объяснить все по порядку.
Со времени отплытия отца я начал испытывать странные переживания, которые не оставляют меня долгие годы, и постепенно эти ощущения делаются все отчетливей: можно сказать, что меня навещают лингвистические привидения. Да, точно. У меня не бывает видений. Конечно, мне, как и другим людям снятся сны-картинки, но только такие, которые Рэймер назвал бы «неразберихой несущественного», вдобавок они редки и быстротечны: это, во всяком случае, означает, что я не запоминаю увиденного. Но со времени, когда мне было десять лет, во сне и наяву, когда я погружен в себя, мне слышатся слова, а иногда – целые фразы. Они приходят мне в голову непрошеные, или я просыпаюсь, слыша, как сам их повторяю. Иногда это слова, лишенные всякой видимой взаимосвязи, просто слова или имена. Иногда что-нибудь «приводит сон на память» (38), как говаривала моя мать: и кажется, будто слова
[стр. 238]
неким странным образом связаны с тем, что видишь наяву, и мимолетное движение или преходящая игра света вдруг уносят меня в совершенно иные сферы мысли или воображения. Как с Библиотекой Радклиффа тогда, в марте, если помнишь, Рэймер.
Глядя на изображение конической горы, вздымающейся над лесистым нагорьем, я услышал собственное восклицание «Оставлена Минул-Тарик, покинут Столп Небес!» - и знал, что это ужасно. Но самое зловещее – это Орлы Владык Запада. Когда я их вижу, это производит на меня тяжелейшее впечатление. Я бы мог, мог… я чувствую, что мог бы поведать великую повесть о Нумэноре.
Но я поторопился. Немало времени утекло, прежде чем я начал собирать эти фрагменты вместе. По большей части – и так было всегда – за этими «словами-приведениями», по всей видимости, не стоит никакой системы: они как слова, на которые падает взгляд, когда ищешь в словаре что-то другое. Они начали появляться, как я сказал, когда мне было лет десять; и почти сразу я начал их записывать. Поначалу, конечно, неумело. Даже взрослые люди, как правило, делают ошибки в простейших словах, если не видели их раньше на письме, разве что у них имеется хоть какое-то представление о фонетике. У меня до сих пор хранится несколько истрепанных блокнотиков, которыми я пользовался еще ребенком. Это, конечно, лишенная систематичности каша; ведь я лишь время от времени занимался такого рода вещами. Но позже, когда я повзрослел и обзавелся кой-каким лингвистическим опытом, я начал уделять своим «призракам» серьезное внимание и увидел, что они ничего общего не имеют с игрой в придумывание собственного языка.
Как только я начал их, так сказать, высматривать, привидения стали являться все чаще и делаться все яснее; и когда я записал приличное количество слов, я заметил, что они не все одинаковы: у них разные фонетические стили, столь же несхожие, как, скажем, у латыни и древнееврейского. Я сожалею, если все это кажется вам слишком сложным. Ничего не могу с этим поделать: и если это хоть сколько-то заслуживает вашего внимания, лучше разобраться как следует.
Итак, вначале я понял, что многие «привидения» родом из древнеанглийского или в родстве с ним. Оставшиеся слова я вынес в две списка, «А» и «Б», сообразно их стилю, и еще сделал третий список, «В», для всякой всячины, которая, как мне виделось, не лезла в прочие списки. Но по-настоящему меня привлекал язык «А»; он просто был в моем вкусе. Он мне и по сей день нравится больше всего.
- В таком случае ты уже должен был как следует его разработать, - произнес Стейнер. – Нет ли у тебя «Грамматики и словаря Лаудэмова языка ‘А’» на почитать? Я
[стр. 239]
бы взглянул на нее не без интереса, если только она не написана какими-нибудь ужасными фонетическими значками.
Лаудэм уставился на него, но сдержал вспышку, которая казалась неотвратимой.
- Ты нарочно упускаешь из виду главное? – спросил он. – Я же об стену бьюсь, пытаясь объяснить, что не считаю все это «придумкой», по крайней мере – не моей собственной.
Возьмем для начала древнеанглийский. Это единственный известный язык, который явился мне подобным образом, что само по себе странно. И он начал являться еще до того, как я узнал, что это за язык. Я узнал в нем древнеанглийский лишь после того, как начал учить его по книгам, и с удивлением обнаружил, что уже знаю множество древнеанглийских слов. Ведь немало слов-привидений в самом первом из моих детских блокнотов, - явно попытки начинающего со слуха записать древнеанглийские слова современными буквами. Например, «wook», «woak», «woof» - «кривой, изогнутый» - это со всей очевидностью первая попытка записать древнеанглийское «woh».
Что до прочего материала, то у языка «А», который нравится мне больше всего, список слов самый короткий. Как бы я хотел знать больше! Но это от меня не зависит, Стейнер. Он не относится к языкам, которые придумал я сам. Я создал два-три языка, и они закончены, насколько это возможно; но это совсем другое дело. Однако мне лучше закончить с автобиографией и взяться за настоящее.
Теперь мне ясно, что оба языка, «А» и «Б», не имеют ничего общего ни с единым языком из тех, о которых я в обыденной жизни когда либо слышал или на которые когда-либо натыкался в книгах. Ничего. Насколько для любого языка с фонетической системой в пару дюжин звуков, как в случае с «А», возможно не походить на любой другой совершенно неродственный язык. И с языками, которые я придумал, «А» и «Б» тоже не им имеют ничего общего. Язык «Б» вдобавок совершенно чужд моему собственному стилю. Язык «А» весьма мне по вкусу (что, возможно, помогало над ним работать), но существует он совершенно независимо от меня; я не могу его «разрабатывать», как ты выразился.
Всякий, кому случалось проводить (или потратить) время, занимаясь созданием языка, меня поймет. Прочие, скорее всего, нет. Когда творишь язык, ты свободен, чересчур свободен. Нелегко подогнать значение под некую последовательность звуков, и еще труднее подогнать последовательность звуков под любое нужное значение. Говоря «подогнать», я не имеют в виду, что вы не можете связывать форму и смысл произвольно, по собственному хотению. Скажем, вам хочется создать слово, которое бы значило «небо». Ну так пусть небо будет «тарыбары» или что бы там ни пришло вам в голову
[стр. 240]
без посредства лингвистического вкуса или искусства. Но так придумывают код, а не создают язык. Совсем другое дело – найти такую связку «звуки плюс значение», которая бы вас устроила, - только тогда она будет прочной. Когда просто изобретаешь, получаешь удовольствие или забавляешься лишь в тот момент, когда эта связка приходит тебе в голову; но поскольку ты господин и повелитель, твоя прихоть – закон, и у тебя может возникнуть желание получать удовольствие снова и снова, чтобы оно не тускнело. Скорее всего, ты все время будешь копаться в мелочах, переделывать, совершенствовать и колебаться сообразно своему лингвистическому настрою и переменам вкуса.
Со словами-привидениями все обстоит совершенно по-другому. Они приходят готовыми, звуковая форма и значение уже неразрывно связаны. Я ничего не могу с ними сделать, точно так же, как я не могу изменить звуковую оболочку или значение греческого слова «полис». Многие слова-привидения я за свою жизнь слышал не раз и не два. Ничего не меняется, разве что, от случая к случаю, моя орфография. Сами слова не меняются. Они остаются прежними, неизменными, и я не могу их переделать. Иначе говоря, они имеют вид и вкус слов настоящих языков. Но можно предпочитать один реальный язык другому, и, как я сказал, мне больше нравится язык «А».
И «А», и «Б» для меня каким-то образом связаны со словом «Нумэнор». С течением лет список всякой всячины удлинился, и теперь я вижу, что помимо всякого неопознанного материала он содержит немало отголосков эха - позднейших форм языка, происходящего от «А» и «Б». Нумэнорские языки – языки древние, древние и архаичные; для меня они отдают Старейшим Светом. Прочее – изношено, истерто, тронуто утратами и горечью сих берегов изгнания.
Последние слова Лаудэм произнес со странной интонацией, словно говорил сам с собой. Потом его голос умолк.
- Я нахожу, что это нелегко понять или переварить, - сказал Стейнер. – Ты не мог бы объяснить попонятнее, чтоб было над чем помозговать помимо этой алгебры А и Б?
Лаудэм снова поднял взгляд.
- Да, мог бы, - произнес он. – Я не стану докучать вам позднейшими отголосками. Я нахожу их в некотором роде трогательными и полезными с точки зрения теории: я начинаю различать законы, или направления того, как менялись слова по мере старения мира; однако даже филологу это было бы непонятно, разве что в письменном виде и с длинными списками параллелей.
Но давайте начнем с названия «Нумэнорэ», или «Нумэнор» - встречаются оба варианта. Оно принадлежит языку «А». Означает оно «Западный край» и состоит из элементов «нумэ» - «запад» и «норэ» - «народ» или «страна». Но в языке «Б» мы имеем слово «Анадунэ», название народа – «адунайм»: оба слова происходят от «адун» - «запад». Эта же страна – так я думаю –
[стр. 241]
имеет и иное имя: в «А» - «Андорэ», а в «Б» - «Йозайан» (39), оба слова означают «Земля Дара».
Кажется, здесь между «А» и «Б» нет ничего общего. Но есть несколько слов, которые в обоих языках одни и те же либо очень похожи. «Небо» или «небеса» в языке «А» будет «мэнэль», а в «Б» - «миниль»: форма этого слова входит в состав названия «Минул-тарик» - «Столп небес», о котором я недавно упоминал. И, кажется, существует какая-то связь между словом «валар» в «А» - оно, вроде бы, означает что-то вроде «Силы», мы бы, возможно, сказали «боги», - и существительным множественного числа «Авалойм» и топонимом «Аваллони» в «Б». Хотя это слово из языка «Б», для меня оно, как ни странно, ассоциируется с языком «А». Так что если хотите избавиться от алгебры, можете называть язык «А» аваллонским, а язык «Б» - адунайком. Сам я так и поступаю.
Имя «Эарэндиль», кстати, принадлежит аваллонскому и содержит элемент «эарэ» - «открытое море» и основу «-ндиль» - «любовь, привязанность»; может показаться странным, но множество основа аваллонского начинаются с «нд», «мб», «нг», которые теряют «д», «б» или «г», когда используются отдельно. Соответствующее имя на адунайке, явно с тем же значением, - «Азрубэл». Кажется, большое количество имен существуют в виде двух аналогичных форм, как будто один народ говорил на двух языках. Если так, то, полагаю, эту ситуацию можно сравнить с использованием китайского в Японии или латыни в Европе. Как если бы человека могли звать и «Годвин», и «Теофилус» или «Амадеус». Но даже в таком случае в какой-то момент у нас было два разных народа.
Вот так. Надеюсь, вы не умираете со скуки. Я мог бы дать вам длинные списки других слов. Слова, слова, по большей части только отдельные слова. В основном значимые существительные, например «Исиль» и «Нилу» для Луны; меньше прилагательных, еще меньше глаголов, и лишь изредка – связные фразы. Я люблю эти языки, пусть они лишь фрагменты из забытой книги. Я нахожу их оба до странности привлекательными, хотя аваллонский ближе моему сердцу. Адунайк со своим, так сказать, слега семитским привкусом в некотором роде более тесно связан с нашим миром. Но я нахожу прекрасным простой и благозвучный аваллонский. И мне он кажется более благородным, более древним и, в общем, более сакральным и литургическим. Раньше я называл его «эльфийская латынь». Его отголоски уносят тебя далеко-далеко. Очень далеко. За пределы Средиземья, я бы сказал, - Лаудэм смолк, словно прислушиваясь к чему-то. – Но я не могу объяснить, каков смысл этих слов, - закончил он.
Продолжение
